Лев Данилкин - Клудж. Книги. Люди. Путешествия Страница 33

– Оставаясь на родине, мы сейчас все в эмиграции. Мы в Америке! Особенно в Москве я думаю: б…дь, где я нахожусь? Что это вообще происходит? И понимаю, что я в Америке, б…дь, я – в Америке!

Мы вновь пробираемся сквозь зону окутанных сигаретным дымом детей-туберкулезников. Большинство героев «Военных рассказов», «Свастики» и «Пентагона» – дети или старики, разгадывающие некие знаки и рассказывающие друг другу сказки. В «Пентагоне» кто-то говорит, что детская литература – то бомбоубежище, которое спасет нас от американского оружия будущего.

– Да, мне кажется, детская литература позволяет сохранить национальную культуру; это то, что выживает и не разрушается в результате глобализации. Я был счастлив прошлым летом, едучи в поезде, услышать в разгар капитализма, как мама читает маленькой дочке «Мистера Твистера». Мне было приятно, что, несмотря на то что идеология капитализма приобрела уже цементный характер, все равно ребенку читают про то, как человека выгоняют из гостиницы за то, что он капиталист, а не наоборот.

Буквально через несколько часов после этого разговора с самим Павлом происходит нечто мистер-твистеровское. Дни Пепперштейн проводит в Симеизе, но ночует он в Ялте, тоже на некой «вилле», у человека по имени Саша Прекрасный, – туда он вписался по рекомендации Богдана Титомира, с которым у него «совместный проект», если я не ослышался. В тот день на виллу явился подлинный хозяин, и по возвращении Пепперштейн обнаружил свои вещи вышвырнутыми на улицу с запиской: «Вы здесь больше не живете». В ответ на сигнал бедствия вышеупомянутый Б. Титомир якобы проорал в трубку, что человеку, разбрасывающемуся пепперштейновскими свитерами, крепко не поздоровится, поскольку он, Титомир, прямо сейчас прилетит из Москвы и устроит ему веселую жизнь. Однако ж не прилетел, и писатель вынужден был глубоко за полночь умолять администрацию привокзальной симеизской гостиницы поселить его хоть куда-нибудь.

Дети, «молодые существа», – именно та читательская аудитория, которая любопытна Пепперштейну.

– В советское время в детской литературе выживало то, что было подавлено идеологией, – фантазийность, мистика, сказочность, странности какие-то, невозможные в литературе для взрослых. Сейчас происходит то же самое, только рейв-культура или клубная жизнь не для маленьких, а для уже немного подросших детей; им может быть 25, но все равно это дети в культурном смысле, потому что эта музыкально-клубная культура все равно, в общем, детская: в ней мифы, мистический заряд, фантазийность, которая есть в сказках и которая позволяет всем этим продолжать заниматься – потому что иначе это стало бы тошнотворным.

Пепперштейн приобретает в ларьке четвертую уже, что ли, за день чурчхелу и бутылку минералки «Миргородская» – как в рассказах: там ее очень расхваливает Курский. Странно, замечаю я, что пока еще не задействована чурчхела. Он задумчиво разглядывает продукт и произносит, будто пробуя слово на язык:

– Чурчхела, чурчхела… Да, интересная субстанция. Тем более это ведь можно представить как… ммм… church of hell[14].

Пепперштейн ведет себя, в сущности, так же, как его Курский. Это то, что называется «бытовая экзегеза» – манера воспринимать явно малозначительный отрезок лингвистической деятельности, как эзотерический текст, который следует разгадать и «вчитать» в него неожиданный культурный смысл. Слово «чурчхела», строчка из доносящегося из кафе гангста-рэпа, подслушанный обрывок речи случайного прохожего – все это знаки, неисчерпаемые, как электрон, надо лишь поставить их под вопрос, в контекст, где они проявятся. Чем, собственно, и занят пепперштейновский следователь.

– Курский – это знак в ряду знаков. Его фамилия, конечно, неприлично откровенная: дискурс, знак курсора, знак, бегущий по ряду других знаков и их высвечивающий. Курский еще и Курбский, потомок первого официального русского диссидента. Он инакомыслящий в очень расширенном понимании слова.

– В чем смысл его инакомыслия?

– Курский все время подвергает ситуацию некой критике – как и должен по схеме классического детектива. Но в отличие от классического детектива он ничего взамен не предлагает, он просто дает тому или иному знаку проявить свои качества – на фоне Курского. То есть если Окуджава спел «На фоне Пушкина снимается семейство», то здесь можно сказать: на фоне Курского проступают знаки. – Помолчав, Пепперштейн добавляет: – Естественно, Пушкин в песне Окуджавы, в общем-то, тоже предстает в какой-то такой роли, потому что «семейство» и «знаки» – это одно и то же, семейство знаков.

Топоним «Симеиз», есть версия, произошел от греческого «семейон» – знак. Неудивительно, что это место – магнит и для самого Пепперштейна, и для героя его беллетризованных «трактатов о знаках». Соответственно комментатор, склонный во всем видеть мифологическую подоплеку, мог бы изобразить ситуацию «Павел Пепперштейн отдыхает в Крыму» следующим образом: гора Кошка-Сфинкс предлагает Пепперштейну-Эдипу разрешить загадку-Симеиз.

От человека, который, поговаривают, был прототипом пелевинского Петра Пустоты, все время ожидаешь неадекватности, вспышки безумия. Сидишь, например, с ним за столом, клюешь жареные кабачки, а он вдруг смотрит кудато вниз, под скатерть, и говорит: «У меня сознание разорвано». Ага, началось: видимо, это такой дзенский ход, и он хочет вывести наш разговор на некий другой уровень; либо он таки ку-ку – тоже можно было предположить. Так же и с его книгами: велика вероятность принять Пепперштейна за полубезумного художника, рассчитывающего встряхнуть публику, особенно инфантильную, чем-то вроде дзенских хлопков. На самом деле, если не просто скользить по этим нелепым текстам, а попытаться расшифровать их, что для начитанного в пределах школьной программы человека не так уж сложно, то выяснится, что во всех этих вещах «чокнутый» Пепперштейн пытается донести очень определенные идеи, причем довольно внятные. Это как с «сознание разорвано» – можно, конечно, промолчать и сделать вид, что и так все ясно; а можно переспросить и выяснить, что он сказал – «У меня сандалия разорвана».

Разорванные сандалии, штаны хаки, черная футболка Wrangler, долговязая фигура, кепка, из-под которой торчат пегие – рыжие, серые, черные, седые – кудрявящиеся волосы; особо непримечательный Пепперштейн почему-то заметен в толпе так, будто на голове у него не кепка, а цилиндр. Официантки, уличные торговцы фенечками, просто прохожие то и дело салютуют ему: «О, Паша!» На сайте санатория им. Семашко объявлены литературные чтения:

«П. Пепперштейн, рассказ „Свастика“»; интересно, они там с ума не сойдут?

Разумеется, почему бы ему не изъясняться проще, писать не про колобков, а про реальных людей, называть вещи своими именами, а не заканчивать детективную повесть многозначительной фразой: «Свастика невинна»? Но Пепперштейн убежден, что «реалити» и требование, чтобы искусство занималось этой самой «реалити», плотью, мясом, – это «нае…лово», идеологическая ложь. Текст – это набор знаков, а «реалити» регулируется как раз текстами, знаками, фабриками знаков, Голливудом, создающим для всего земного шара образ долженствующей реальности; и рулит не тот, кто изучает «реалити» и сообщает о своих достижениях, а тот, кто рассказывает истории и разворачивает образы, кто производит знаки и манипулирует ими.

Крымский кинотеатр; Пепперштейн во втором ряду, ноги закинуты на первый, в руках ведро поп-корна и сладкая вода. Разумеется, он громко комментирует происходящее на экране – и определенно, многие его реплики вызывают больший эффект, чем то, что говорят с экрана. Пепперштейн, в чьем обществе мне посчастливилось просмотреть картины «Ультрафиолет» с Миллой Йовович и «Минотавра» с Рутгером Хауэром, называет себя киноманом, тратит десяток-другой гривен – тогда еще гривен – на билеты ежевечерне и одержим идеей создать собственную студию и самому делать кино. Он вот-вот сдаст в печать еще одну книжку – «описания фильмов, которых в реальности не существует».

Странный человек Пепперштейн всерьез занимается, по сути, созданием отечественного Голливуда, фабрики знаков, фабрики текстов, поддающихся максимально широкому разворачиванию через кинообразы, и это такая же насущная задача страны, как в XVIII веке выход к морю. То, что произойдет, если «семиотическая безопасность» не будет обеспечена, описано в финальном «военном рассказе» – он называется «Плач о Родине»: исчезнувшая Россия и домик, внутри которого герои мчатся в открытом космосе, в гигантском потоке мусора, ошметков и обломков. «Из мира, который предлагает глобализация, только в космос можно выпрыгнуть».

Именно на полет в открытом космосе похожа R’n’B-вечеринка в ангаре при гостинице «Ореанда». Время сильно за полночь, и трудно сказать, как мы здесь очутились. Пепперштейн, инициатор похода, танцует среди девочек в легких платьицах. Впав в транс, он как губка пьет из насыщенного жидким металлом воздуха энергию; его фигура на глазах зарастает таинственными смыслами, как камень ракушками, и действительно становится похожей на живую свастику. Рядом с ним все прочие «рич энд бьютифул» тоже кажутся знаками. Девочки в легких платьицах с каменными лицами в лучах стробоскопа превращаются в кариатид с виллы «Ночь», и понятно, что крымской мифологии недолго осталось пребывать незавершенной – «семейон» сфинкса вот-вот будет разгадан, и у виллы появится новый хозяин.