Книжка-подушка - Александр Павлович Тимофеевский Страница 33

«Важно поставить памятник Солженицыну», – пишет Ревзин. Нам важно? Положим. Но нет никакой уверенности, что это будет важно нашим внукам, правнукам и праправнукам. Ставя сегодня на площади памятник, мы приватизируем будущее, площадь через сто и более лет. Это у нас получится. Но приватизировать память через сто и более лет мы не в состоянии, и в эту расщелину может ухнуть наш истукан со всем раздражением, которое он будет вызывать у потомков. Это я не к тому, что памятник Солженицыну не нужен, а к словам Ревзина, что «не надо соединять память и искусство скульптуры». Надо. Надежнее выйдет. В конце концов, памятник такое же произведение искусства, как роман, картина или симфония, и значит гораздо важнее, кто его создал, чем то, кому он посвящен.

Сергей Аб – спасибо ему! – тут вспомнил прекраснейшее эссе Музиля, которое хочется цитировать от начала и до конца: «Больше всего в памятниках бросается в глаза то, что их не замечают. На свете нет ничего, что было бы столь же незаметно, как памятники. <…> Можно ежедневно обходить их или пользоваться их цоколем как спасительным островком посреди уличного движения, применять как компас или дистанционный измеритель, направляясь к хорошо знакомой площади, – их воспринимают как дерево, как часть уличной декорации, и если однажды утром они не окажутся на месте, люди в замешательстве остановятся; но на них никогда не смотрят и обычно не имеют ни малейшего представления о том, кого они увековечивают, разве только знают, мужчина это или женщина».

И гениально про самого истукана: «Он сидит неподвижно на стуле или стоит, засунув руку между второй и третьей пуговицей своего пиджака, иной раз держит рулон в руках, и ни один мускул не дрогнет на его лице. Обычно он выглядит как глубокий меланхолик в психиатрической лечебнице. Если бы люди не были слепы душой по отношению к памятникам и могли бы заметить, что происходит, они должны были бы, проходя мимо, испытывать ужас, как у стен дома для умалишенных. <…> Почему же, раз дело обстоит таким образом, памятники ставят именно великим людям? Это кажется особенно изощренным коварством. Поскольку в жизни им уже не могут причинить больше вреда, их словно бросают, с мемориальным камнем на шее, в море забвения».

Я не самый страстный поклонник писателя Солженицына, но мне не хочется для него такой судьбы.

Смотрю «Оттепель» Тодоровского, которая мне пока нравится, но подробнее говорить не буду: видел только первые три серии, а это, как я понимаю, самое начало. Выскажусь по одному лишь моменту, по которому забурлила сеть.

Кровавый режим, как известно, обожествляет все советское. Действие фильма происходит в 1961 году, а герои живут не тужат, кто на даче с верандой, кто в огромной квартире, выпивают и закусывают и целыми днями говорят о своих чувствах, потом снова выпивают и закусывают и занимаются любовью, и говорят об искусстве, потому что они – режиссеры, операторы, актеры – снимают кино на Мосфильме. И все они молодые, красивые, элегантные, гламурные, и такая же у Тодоровского картинка, элегантная и гламурная, и жизнь, ею отраженная, глаз не оторвать.

Фейсбучная интеллигенция спрашивает строго: скажите, Тодоровский, где говно? Где смрад, нищета и блевотина? Где пытки, ссылки и казни? Нет их. А значит, есть заказ, есть подлог, есть отсос. И нерукопожатность по факту.

Не знаю, как будет дальше, но пока только один герой живет в огромной квартире, которая, впрочем, весьма относительно огромна: много, если двухкомнатная. К тому же он ее снимает. На даче с верандой – скромнейшей, по нынешним понятиям – обитает народный артист СССР, лауреат Сталинской премии, почему бы ему не дышать воздухом? Все остальные теснятся в коммунальных квартирах и общежитиях, как оно и было. Но дело не в том, как было.

У Тодоровского в фильме – привет депутатам и их борьбе с никотином – все курят. Курят мужчины и женщины, всегда и везде, во всех помещениях, едва прожевав пищу и сразу после секса, при любом удобном случае и при неудобном – тоже. Сидят шесть человек за столом, и все шестеро с сигаретой в зубах. Пепельницы, как в православном кино иконы, возникают не к месту, повсюду. Конечно, так не было – буквально так не было. Были и тогда борцы с курением, которые ели ваш мозг не хуже нынешних. Но в памяти осталось, как сделано в фильме, свелось к анекдоту, сгустилось до образа – образов в художественном кино депутаты пока не отменили. Зачем фейсбучная интеллигенция бежит впереди паровоза?

Тодоровский снимает фильм о том, как снимается фильм, он показывает иллюзион – пленительный, упоительный, глаз не оторвать, такой, каким он запомнился. Что пройдет, то будет мило. Так устроена память, а не заказ на Первом канале.

Значит ли это, что рядом не было свинцовых мерзостей? Конечно, не значит. Рядом была советская власть, этих мерзостей королева. Но память не обязательно работает на контрапункте. Если вы показываете ресторан, накрахмаленные скатерти, бокалы с вином, мучительное танго и свечи, свечи, свечи, не стоит монтировать это с лампой следователя, направленной герою прямо в харю. Большого художественного открытия тут не будет. Лучше оставить лампу за кадром – подразумеваемое сильнее проговоренного. Мысль изреченная есть ложь, не правда ли?

Телевизор показывает «Оттепель», и все вокруг стали большими знатоками стилизации. Ура! Но все же Лукино Висконти по умолчанию признается в этом деле главным экспертом. И «Леопард», и «Людвиг» и, конечно же, «Смерть в Венеции», это реконструкция par excellence, с которой заведомо не спорят. Действие «Леопарда» и «Людвига» происходит до того, как Висконти родился, действие «Смерти в Венеции» – уже после, а значит, по части реконструкции она всем образцам образец; к интеллектуальным построениям, связанным со временем, тут добавляется личная память. Игравший в фильме Дирк Богард потом вспоминал, что отлично себя чувствовал в одном из предложенных ему костюмов, но он – о, ужас! – оказался 1914 года, а действие относится к 1911, и пришлось составить заговор с костюмерами против режиссера, чтобы скрыть от него анахронизм, подло пробравшийся в реквизит.

А теперь посмотрите на две фотографии – на первой сам Лукино, подросток 1910-х годов, на второй Тадзио из «Смерти в Венеции», этого подростка изображающий.

«Смерть в Венеции» была снята в 1971 году, когда мне было 13 лет. Столько же лет и Тадзио. Я хорошо помню таких, как он, мы катались на одном катке, плавали в одном бассейне, в Пушкинском музее смотрели только импрессионистов, годом-двумя позже он взял у меня «Жизнь двенадцати цезарей» и зачитал, не вернул, мы вместе тайком курили, вместе пробовали вермут и токайское (боже,