Николай Носов - Иронические юморески Страница 34

Плохо же мы его знали! Когда мы попали в театр на новую комедию, то увидели, что наш главный герой жив и здоров. Он словно птица феникс возродился из пепла и явился перед нами в образе маститого писателя, который написал толстую книгу и очень прославился. Новая профессия уже наложила на него свой отпечаток. Навсегда распростившись с гимнастеркой, он переселился в пестрый домашний халат, мягкие шлепанцы и, напялив на голову тюбетейку с кисточкой, расхаживал по комнате с длинным чубуком в руках, напоминая своим видом захолустного байбака-помещика. Должно быть, он воображал, что все писатели одеваются подобным нелепым образом.

Верный своей натуре, он и на этот раз, добившись успеха, успокоился на достигнутом и, вместо того чтоб писать новый роман, принялся выступать с чтением своих старых произведений, сидеть в президиумах, разглагольствовать на собраниях, смотреть на жизнь из окна своей дачи и дремать под соловьиный рокот приятельских рецензий. Окончательно отгородившись от жизни, он, как было сказано в пьесе, окружил себя изгородью из льстецов, мелких деляг, прихлебателей и лживых критиков. Искренние друзья убеждали его встряхнуться, отбросить от себя всякий мусор и хлам, перестать дремать, а вместо этого писать что-нибудь новое, но он, по укоренившейся привычке, продолжал кейфовать и затеял даже празднование своего юбилея.

Кончилось тем, что о нем появилась в газете разгромная статья. Только после этого он спохватился и взялся за новое произведение, но вместо того чтобы писать, как все люди пишут, он нанял стенографистку и принялся диктовать ей какую-то дребедень из молодежной жизни. За две недели был надиктован пухлый роман. Но что это был за роман! Молодежь прочитала его и бросила обратно в лицо писателю.

На этом представление окончилось, и мы пошли домой очень довольные таким исходом, питая в душе надежду, что автор исправится и к следующему представлению напишет какую-нибудь новенькую интересную книжицу. Предчувствия эти, однако, не оправдались, так как нашему герою не удалось все же удержаться в литературе. Об этом он, впрочем, сожалел мало, так как в следующей комедии, которую нам удалось посмотреть, он превратился в крупного ученого-академика и на свою писательскую деятельность в прошлом смотрел теперь, надо полагать, не более как на шалость.

Соответственно своему новому положению, он стал жить теперь в доме старинной архитектуры, с лепными потолками, со стенами, выложенными почерневшим от времени резным дубом, с шикарной, несколько обветшалой мебелью красного дерева, с огромными угрюмыми шкафами, наполненными чудовищного размера книгами в крепких кожаных переплетах. На носу у него появились внушительные очки в роговой оправе, а на лице — выражение глубокомысленной сосредоточенности. Голос по-прежнему присюсюкивал, но в нем появились басовые нотки с оттенком металла. Благодаря этому, когда он, задумавшись над своими толстыми книгами, многозначительно произносил: «м-м-д-а-а», в зрительном зале казалось, что на сцене мычит корова. Он стал что-то самоуглубленно бормотать про себя, переходя от одного книжного шкафа к другому, и женился на молоденькой. К своей молодой подруге он относился с нежностью и обращался к ней на «вы», по обычаю старых ученых, сохранившемуся от прошлого века. Он считал, что молодая жена досталась ему в награду за его непосильные научные труды заодно с учеными степенями и званиями, и, поглядывая на нее, как кот на сало, все время тянулся рукой, чтоб погладить ее по спине. В общем, добившись от жизни всего, чего надо, наш академик, как сказал о нем жених его дочери, сидел у своего роскошного ученого стола, отдыхал в приятной безмятежности и все глубже погрязал в своем довольстве. Что ж, это было на него очень похоже!

Между тем, пока он безмятежно дремал в своем кресле, какой-то молодой ученый сделал научное открытие и провозгласил, будто всем известные вирусы — это живые существа и при желании могут быть превращены в микробов. Мало того, он набрал где-то вирусов, посадил в колбу и наделал из них микробов. Узнав об этом, наш маститый академик очнулся от спячки и сказал молодому ученому: «Ерундистика! Из мышьяка нельзя сделать пирожное. А вы берете самый чистый яд, — ибо вирус потому и назван вирусом, что он есть яд, — и воображаете, что из него делаете живых микробов». Молодой кандидат наук мог спокойно ответить, что если вирус — яд, то микробы тоже не сахар, но он скромно спросил своего старшего коллегу, откуда, по его мнению, в колбе при опыте берутся микробы, если не из вирусов, на что наш маститый осел ответил: «Из грязи». Началась борьба. Молодой ученый боролся за торжество нового взгляда в науке, старый же ученый боролся против нового взгляда, ибо все эти новые взгляды мешали ему спокойно дремать и пребывать в безмятежности. Испортив много крови молодому ученому, не оказав никакой поддержки рождению нового в науке, наоборот, задержав, насколько было в его силах, это рождение, Старый хрыч увидел, что дело кончится для него плохо, если он будет продолжать упорствовать, и, проверив опыты с получением микробов из вирусов, он решил наконец признать себя побежденным.

Комедия кончилась, а Старого хрыча даже не выгнали из академии, даже выговора не объявили. Это можно было объяснить только тем, что театральная дирекция так благоговела перед его академическим саном, что не отважилась поступить с ним по обычным драматургическим канонам, согласно которым на Старого хрыча перед окончательным закрытием занавеса должны валиться все шишки.

После этого мы опять некоторое время ходили только на драмы, а один раз смотрели даже трагедию, но потом на комедийном фронте началось настоящее оживление. Попав на очередную комедию, мы были страшно удивлены, увидев, какую новую штуку отмочил Старый хрыч.

Распростившись с научной карьерой, он помолодел лет на двадцать, окончил художественный институт, написал большую картину, получил за нее премию, купил холодильник, женился и, успокоившись на достигнутом, стал писать копии со своей картины, с выгодой продавая их разным организациям. Ему бы следовало писать что-нибудь новое. Все говорили ему об этом: и отец, и жена, и брат, и сестра, и старая тетка, но он, несмотря на свою талантливость, ничего не понимал и по-прежнему пек копии, как блины. Приближалась очередная выставка, на которую нужно было представлять работы, он же за все это время не написал ни одного нового шедевра. Засев в самый последний момент за мольберт, он намалевал на скорую руку какую-то чепуху, послал на выставку и с треском провалился со своим новым «шедевром» под занавес.

В следующей комедии он вынырнул уже в образе знатного шофера, зачинателя движения стотысячников, впервые наездившего на автомобиле сто тысяч километров без аварий и капитального ремонта. Опять, значит, блеск славы, портреты в газетах, сидение в президиумах… Результат — безмятежное почивание на лаврах. Движение, так успешно начатое нашим героем, росло и крепло, уже многие шоферы наездили без аварий по двести тысяч километров, один даже умудрился наездить триста, а наш Старый хрыч как застрял на ста тысячах, так и не двигался с места. Он, как было сказано о нем в пьесе, «зажирел характером» и «ехал затылком вперед на подножке собственного движения». Все вокруг говорили ему, что нельзя успокаиваться на достигнутом, но он никого не хотел слушать и твердил свое: «Я начал. Я двинул. Я толчок дал». Наконец он задумал жениться, и все дело устраивалось как нельзя лучше, но невеста узнала, что он уже четвертый год едет на подножке и затылком вперед глядит, и все дело разладилось. Потерпев аварию в личной жизни, бедный инициатор движения понял, что кругом был не прав, и горько раскаивался.

Впрочем, девушка все равно согласилась выйти за него замуж, да было поздно, так как пьеса на этом кончилась, а в следующей комедии наш герой отколол такой номер, что ни о каком замужестве уже нечего было и думать.

Представьте себе, сам превратился в женщину. Нарядился в трикотажную кофточку и юбку, пробрался на текстильную фабрику, устроился там директоршей и начал выпускать ткани таких убийственных расцветок, что кони шарахались в стороны, мухи на лету мерли, а у людей перехватывало дыхание, как только эта материя попадалась им на глаза. Все говорили директорше, что надо выпускать ткани многоцветные, красивые, с тонким, художественным рисунком. Да где там! Директорша, как в бытность свою на обувной фабрике, только и делала, что твердила, будто вытащила фабрику на своем горбу из прорыва и теперь план, дай бог каждому, выполняется на все сто сорок процентов. «Тебе лишь бы процент! — стыдила ее старушка мать. — Все магазины завалены твоим хламом. Уж очень ты вознеслась. Не назад, а вперед глядеть надо». Но директорша даже родную мать не послушалась. Тогда эта принципиальная старушка пожаловалась на нее заместителю министра. Вот до чего дошло! Заместитель министра вызвал строптивую директрису в министерство и предупредил, что, если она не оставит своих художеств, ее уберут с фабрики.