Эндрю Соломон - The Irony Tower. Советские художники во времена гласности Страница 34

Его вытолкнули из самолета и представили личному составу. Человек, который доставил его, сказал: «Этот человек – мразь. Не спускайте с него глаз, а то он сбежит. Вы можете унижать его как хотите, можете избивать его». Это было громадной ошибкой, потому что солдаты, которые сначала, когда Костю только впихнули к ним, смотрели на этого худющего москвича с ненавистью, вдруг поняли, что Костя был таким же, как они, изгоем, таким же преступником, поэтому они встретили его почти как брата. Он так исхудал – в то время он весил около сорока килограммов – он был таким слабым и больным, что они немедленно прониклись к нему жалостью. Они делились с ним едой и помогали ему выполнять свои обязанности. Кто-то помог отправить маме письмо, в котором он объяснял, что с ним случилось. Она получила его через десять дней и сразу же отправилась к нему, но его успели отправить дальше, и никто не мог сказать куда. К моменту ее возвращения в Москву ее мать, Костина бабушка, уже умерла.

Костю отправили на Камчатку, это к северо-востоку от Сибири. В его части было много солдат из Средней Азии, почти неграмотных, живших по собственным законам. «Это как если бы тебя из Кембриджа призвали служить прямиком в отряд Хизбаллы, – однажды сказал мне Костя. – Это не было бы более чужеродным и ужасным. Везде были эти ужасные лица преступников». Судьбе маленького и слабого в Советской армии не позавидуешь. Обычно молодые солдаты становятся рабами старослужащих. Их заставляют чистить обувь, чистить туалеты. И постоянно избивают. Но самое страшное – это изнасилование. Согласно терминологии, принятой в Советской армии, человек, который совершает насилие, не считается гомосексуалистом, а вот изнасилованного называют педерастом. Педерасты абсолютно отрезаны от общества, они живут в отдельном бараке, у них собственная посуда, с ними никто не разговаривает. Они – неприкасаемые. К изнасилованию часто прибегают как к своего рода казни. Если какие-то солдаты проникнутся ненавистью к кому-нибудь, они могут сказать: недостаточно убить этого человека, лучше его изнасиловать, тогда он действительно опустится ниже некуда. «Я видел много такого, – вспоминал Костя. – Это чудовищно, ты не можешь себе представить, как это ужасно. Это часто происходит с москвичами, которые оказываются в армии. У меня был друг, инженер-компьютерщик, с которым мы часто говорили о литературе, об искусстве, его призвали в армию, и когда я встретил его через несколько лет, его невозможно было узнать. От него ужасно пахло, потому что он постоянно клал в штаны, он выглядел как загнанное животное, он мог думать только о еде. Это было гораздо хуже, чем если бы он умер».

Но когда Костя прибыл в часть, он был таким истощенным, что сильные не обижали его, а, наоборот, помогали. В самый первый день, как это принято в армии, у него отняли его одежду. «Тут мне повезло. У меня могли отнять любимую рубашку, или туфли, или кошелек, но поскольку я прибыл в армию в пижаме, у меня только ее и отняли, и еще три сигареты и пятнадцать копеек». Когда его голым прогнали перед строем солдат, его худоба вызвала сострадание. «Даже у воров есть честь.

И потом, все время я был очень хитрым и очень веселым. Можно сохраниться не только с помощью физической силы, но и с помощью силы духовной. Нужно все правильно говорить и делать и никогда не показывать страха. Если ты боишься и покажешь это, то все, конец. И еще мне повезло, что у нас в части были москвичи, уголовники из Москвы, мы составили такой московский батальон среди азиатов, ну и в этой ситуации у нас было больше общего, чем различий, и мы все защищали друг друга». Костю бросали то на физическую работу, во время которой он часто надрывался, то рисовать плакаты для офицеров. Он приобрел популярность у солдат, рисуя татуировки, за это они давали ему хлеб, чай и варенье. В части также было много азербайджанцев, которые очень плохо говорили по-русски. Хотя они были мусульманами, никто из них не читал Корана, а Костя во времена «Семинара» его прочел, поэтому он пересказывал им Коран, курил с ними траву. Он говорил: «Они называли меня "художник" и попросили нарисовать портрет какого-то шиитского святого, так что с ними у меня тоже было все в порядке».

На Камчатке стояли холода, была уже поздняя осень. Солдаты получили приказ откопать фундамент какого-то военного сооружения, которое было построено на льду, поэтому они работали среди ледяных глыб и канализационных труб, пытаясь пробиться сквозь лед, который подтаивал от тепла, исходившего от дома, и докопаться до находившегося подо льдом камня. «У всех нас были лопаты, мы втыкали их в лед, потом усаживались как могли, а один человек стоял у двери. Время от времени он кричал: "Офицер идет!" И тогда мы изображали пред офицером усердную работу. Когда офицер уходил, мы снова усаживались на наши лопаты. Вообще, все это было как в кино: очень темно, множество лопат, и мы все вечно голодные и холодные».

Другие муки военной жизни были более банальными. Каждое утро, по морозцу, батальон выводили на гимнастику голышом. «А еще туалет. Вонь там стояла невыносимая. Там было полно народу, и все они одновременно справляли большую нужду. Вначале я просто не мог там, вместе со всеми, но потом, когда у меня получилось, я уже легко мог бы сделать это и перед королевским дворцом. Я думаю, западные люди просто не могут себе этого представить. Мы действительно были как животные. Но у нас в части была хорошая библиотека, и именно в армии я впервые прочел Ивлина Во. Мне кажется, в СССР так часто бывает: там, где самые плохие туалеты, – самые лучшие книги».

Все это время Костя оставался в неведении, призвали его на обычную службу или его здесь оставят на всю жизнь. Каждую неделю его отвозили в особый отдел, и даже командир части не знал зачем. Он всем говорил и сам в это верил, что Костя что-то рисует для КГБ. Каждую неделю в КГБ его по восемь часов допрашивали и запугивали. «Я иногда думал, что, может быть, и умру тут, потому что в армии очень легко умереть. Мне говорили: "Если ты не будешь нас слушаться и сотрудничать с нами, если не будешь относиться к нам по-хорошему, тебе будет очень плохо". И действительно было очень плохо. Восемь часов таких разговоров, а потом тебя оставляют одного в пустой комнате с грязно-серыми стенами, где только стол и бумага. И просят тебя написать что-то совершенно нелепое».

Константин Звездочетов. Драма! В Каффе драма!

Однажды его попросили написать заметку о своей работе. Он отказался. Тогда ему сказали, что, если он напишет такую статью, это облегчит жизнь Свена, потому что он, как они заявили, «не идет ни на какие компромиссы с нами». Костя несколько дней писал эту заметку, но в результате гэбэшники принесли свой текст и попросили подписать его. В этом тексте говорилось, что «Мухоморы» никогда не занимались искусством, что они были предателями родины и сотрудничали с ее врагами. Когда Костя отказался подписывать этот документ, его попросили исправить неточности. Он потратил несколько дней на то, чтобы внести свои исправления и потом вернул заметку. Они напечатали ее, но только с половиной исправлений в местной военной газете, ее никто никогда не читал, но все равно это было ужасно неприятно, и непонятно, помогло ли каким-то образом Свену или самому Косте.

Единственным настоящим его другом в армии был архитектор, который отбывал обычную воинскую повинность. Этого человека вызвали в КГБ и предложили следить за Костей, пообещав как-то облегчить его жизнь, если он будет доносить. Тот немедленно отправился к Косте и объяснил, что он не мог отказаться – иначе ему бы тоже пришили какую-нибудь антисоветчину, и попросил Костю держаться он него подальше и не выдавать никаких секретов. Но Костя придумал кое-что получше. «Скажи им, что ко мне в доверие можно втереться только при помощи кофе и шоколада, – посоветовал он. – Скажи, что это единственный путь к моему сердцу». И каждую неделю они собирались, чтобы попить кофе с шоколадом и обсудить, что бы такое сообщить КГБ, придумывали разную бессмыслицу с таким энтузиазмом, как будто работали над очередной апт-артовской выставкой.

«А вот у Свена все было гораздо хуже, потому что он не играл, и потом, я был в стройбате, а Свен был в настоящей армии. В стройбате больше уголовников и меньше дисциплины, больше неразберихи, но и больше свободы. Мы имели возможность постоянно писать письма. В КГБ все эти письма, конечно же, прочитывались, поэтому приходилось тщательно продумывать, что писать, но писали мы постоянно.

Я переписывался с Никитой и Ларисой, Свен часто писал Диме Пригову, мы много писали о теории искусства, о своих надеждах. Мы были слегка пророками, многое, о чем мы писали, уже сбылось. Я надеюсь, когда-нибудь, может быть, когда нас уже не будет в живых, эта переписка будет опубликована».

Пока «Мухоморы» были в армии, члены «Семинара» в основном хранили молчание. Но новая жизнь уже закипала. Три человека, которые видели все апт-артовские выставки, которые были в числе самой преданной публики, начали собственный путь в искусстве. Герман Виноградов, Николай Филатов и Андрей Ройтер решили, что им нужно какое-то помещение, где они могли бы работать, выставляться и встречаться с друзьями, и в 1984 году основали «Детский сад». Выселенный для ремонта детский сад, куда они устроились сторожами (у каждого была восьмичасовая смена), быстро стал новым центром московской художественной жизни. К этому времени люди с Запада стали приглядываться к неофициальному советскому искусству, и художники «Детского сада» знали, как использовать этот интерес. Апт-арт был жестом публичности, «Детский сад» просто производил некий товар себе во благо. Художники пытались продавать свои работы, исходя из интереса, который они возбуждали вокруг себя. Они хотели быть популярными и успешными, они отчетливо понимали, насколько помогает им то, что в глазах публики они находятся на самом переднем крае искусства. «Детский сад» стал началом западного подхода к искусству.