Лев Пирогов - Хочу быть бедным (сборник) Страница 34

Другого способа повстречаться с душой у него не было: из всех учреждений организации досуга (как то: клуб, стадион, церковь) в селе один магазин. Хозяйка его (а также молочной фермы, половины колхоза и – посредством магазинной водки – всех колхозных душ) в припадке мелочного раздражения убивает кота, душу Егорову. Мол, почто изгадил цветочки.

Ляпиков в отчаянии, подаёт на магазинщицу «заяву»: жестокое отношение к животным, до года принудиловки, и вся деревня с удовольствием идёт в свидетели, потому что мироедшу не любят.

И тут уже она становится героиней повести. Беженка с двумя детьми, мужа убили, старшему три годика, младшей два, жила у родственницы, та выгнала осенью с детишками. Так её председатель колхоза нашего на дороге и подобрал:

«…Вначале проехал мимо, но чем дальше отъезжал, тем назойливей перед глазами маячила увиденная картина: чемодан на обочине, ребятня на нём, один другого меньше; ветер, злой, промозглый, – какой всегда бывает в октябре, так и треплет яркие шарфики на детишках. Чуть в стороне женщина, голова опущена, смотрит не то под ноги, не то в себя пытается заглянуть. Сын с дочерью сидят молча, совсем не канючат, терпеливо ждут, что решит мать. На первой же развилке Солдатов развернулся и погнал назад».

Не знаю, как вам, но я плакал на слове «шарфики».

Дальше понятно: колхозники ждут зарплаты, а она согласна взять землёй, коровой с колхозной фермы. У колхозников убывает, у неё прибывает. Те-то сперва настроились её жалеть, как оно у русских людей принято, но она не дала: «я отработаю» всё бубнила. Ну они и плюнули – отрабатывай. Год у всей деревни в батрачках ходила, в очередь на неё бабы у магазина записывались: кому постирать, кому что. Потом, когда она посчитала, что отработала всё до последней дареной кастрюли, люди аж растерялись как-то: самим теперь стирать, что ли… А та ещё богатеть пошла. Удивительно ли, что Данишевскую (такая, с подвывертом, была у неё фамилия) не любили.

Прознав про заявление, мироедша закрыла магазин на ремонт – оп-ля.

Сельчане почесали затылки и свидетельства свои позабрали – водка дороже. И на Ляпикова давят: забери заявленье, козёл! А то самого, как кота…

Тот, понятно, насмерть за душу свою стоит. Дело за малым – чтоб проснулась эта самая душа в Данишевской. Не то быть беде.

И тут главным героем становится председатель колхоза – тот, что подобрал её тогда, Пётр Васильич Солдатов. Он один в селе любил Данишевскую: сперва как человека (вырастил же, в самое проклятое время не спасовала), потом как женщину, ибо мужчина же. Стал позволять себе. Она молчала, терпела, потом говорит: я вам, Пётр Васильич, дам, но при одном условии. Сразу потом пойду и всё вашей жене скажу. Он оторопел: чё ж не заранее? Она: а зачем, раз ничего не было. Вы человек хороший. Во как.

А жена председателева болеет, с палочкой ходит. И говорит мужу: помереть бы. Ты ещё справный мужик, у тебя вон теперь Люська есть (Данишевская то есть), мне за тебя не страшно. Заплакал тут Солдатов, в ноги упал к ней…

В финале магазин открывается: пей, русский человек, гуляй, никто не умер, – но всё же что-то осталось в душе, след какой-то, всё же что-то с нею, с душой, было?..

Пронзительный рассказ «Подсолнуховый лес». Герой мальчиком-трёхлеткой должен был погибнуть, когда поезд эвакуированных попал под бомбёжку. Мать его погибла, а он нет. Попал в детдом, вырастили, стал жить. И вдруг пробило: приснился сон, как малышом заблудился в подсолнухах. Поле-то огромное, а он маленький совсем человек. Кто-то тогда вывел его, а он не помнит, мучительно не помнит, кто. Помнит только лес, из которого ходу нет.

И жизнь становится для него таким лесом. Он вербуется на целину, потом на Дальний Восток, живёт как бреду: утром встал, пошёл на работу, вечером лёг. Мимо жизнь какая-то, иногда он её замечает, чаще нет (мы больше него понимаем, как и почему меняется эта жизнь). Умирает уже «в наше время», видит подсолнуховый лес и слышит мамин голос: сыночек, иди сюда. Это она тогда вывела.

Он идёт за нею – туда, где должен был оказаться семьдесят лет назад, да и оказался, наверное, а всё им якобы прожитое: стены построенных им домов, то расцветающие детскими колготками, то проваливающиеся гнилыми окнами, яростный стройотряд, собрание акционеров – ерунда всё это. Было две точки: ребёнок потерялся и ребёнок нашёлся – а между ними сон, морок.

Не дай Бог этого ничьим детям.

Два произведения, после которых становится труднее дышать. Давление подскакивает, или что-то такое. (Знаете, после хорошего зелёного чая дышать становится легче, а после хорошей литературы – труднее. К вопросу о «критериях хорошей прозы»…)

А пишет автор совсем плохо. Его герои обожают «повышать голос» и «задавать вопросы», вместо обычного «в этот день» спотыкаешься о протокольное «в этот день недели».

Однако все эти плохо рассказанные истории почему-то очень легко представить рассказанными хорошо. Может быть, потому что это ХОРОШИЕ ИСТОРИИ.

Они пробуждают хорошие чувства.

В конце концов, продираются же миллионы людей сквозь не самое безукоризненное письмо Дарьи Донцовой. Почему я должен быть «лучше», а на самом деле слабее их?

Потому что у меня «вкус»?

Разве «вкус» – это то, что лишает воли?

Скажем, если я рассчитываю переменить свою жизнь, доскрестись до души, должен ли я прислушиваться исключительно к тем, кто «делает мне приятно», или должен уметь благодарно принимать пинки от тех, кто нисколько о моём комфорте и моих привычках не беспокоится?

И нет ли высшего назначения «вкуса» в необходимости уметь преодолеть его?

Пекари и пахари

Сначала нужно объяснить, что такое «для бабушки».

В качестве газетного редактора мне часто приходится объяснять разным выдающимся авторам, как следует писать для газеты. Пишите понятно, говорю я, и авторы понимающе улыбаются: «Для дебилов». Нет. Не для дебилов. Пишите так, как если бы вы хотели рассказать об этом своей бабушке. Разве она дебил? Она мудрая женщина, много мудрее нас с вами. Чтобы её заинтересовать, нужно не приседать на корточки, а наоборот – тянуться.

Ну вот, а теперь, памятуя, что газета – это литература, предположим, что и литература – это газета. Логически небезупречное допущение, понимаю, но ненадолго, минут на десять. Очень уж заманчивый открывается простор для фантазий.

Не замечали?.. Чем изящнее написано литературное произведение, тем сомнительнее выглядит оно в пересказе для бабушки: «О чём это? Ни о чём. О жизни. О том, как в жизни бывает. О разных мыслях. Вернее, о разных чувствах. В общем, о разных жизненных состояниях». Вряд ли ваша бабушка на такую аннотацию купится.

В то же время произведения, считающиеся глыбами духовного опыта, написаны, как правило, до безобразия «примитивно»: ехали в поезде, купец такой-то показал случайно встреченному князю такому-то портрет женщины, а потом взял да её зарезал. Либо: любила одного, изменила с другим, вышла замуж за третьего, обрюзгла, осамела, а с детства была крылатой. Тут уж, по идее, не должны заинтересоваться внуки: викториетокаревщина какая-то.

Или вот: мы перестаём обращать внимание на форму произведения (упруга ли композиция, свежи ли метафоры), когда нам интересно. А когда неинтересно (ну вот просто нет у произведения такой задачи, чтоб интересно было), тогда в ход идут «резервы»: сложность организации текста, выразительность языка и проч. и проч.

Понятно, что писатель должен обеими руками держать вожжи: и о занимательности с выразительностью заботиться, и о «жизненной актуальности», но редко у кого при этом выходит, чтобы лошадь бежала ровно.

Видимо, сложность жизненного материала и литературная сложность находятся если и не в конфликте, то как минимум в противоречивых отношениях. Значительные жизненные обстоятельства в соединении с избыточной выразительностью мельчают и опошляются, возникает «литературная неудача». То есть если нужно описать состояние, охватывающее субъекта при виде раздавленной башмаком вишнёвой косточки, тут языка нужно «побольше». Если же речь идёт о таких вещах, как смерть или рождение, стилистическое усилие всё только испортит.

Выход? Не писать о жизни и смерти. Писать о «косточках». А если и затрагивать глубинные слои бытия, то не грубо напрямую, а через «косточки» опосредованно.

Существует целое литературное направление, следующее этому правилу. У него есть свои вожди. Например, Набоков. Почему в его творчестве не оставила заметного следа Мировая война? Да потому, что эта тема не отвечала характеру его дарования.

Точка зрения на мир Набокова (или, например, Бродского) – это взгляд ребёнка, втиснутого, как призывник в военную форму, во взрослые сюртук и шляпу и выпущенного «без няни гулять по улицам». Подобно всякому ребёнку, они демонстрируют свежий, незамыленный взгляд на мир и одновременно с этим не стремятся отличать его сущностные проявления от поверхностных. Отсюда их темы: «скука» жизни, но не тяжесть её, влюблённость, но не семья. Отсюда же усложнённость их языка.