Владимир Федоров - Бойцы моей земли: встречи и раздумья Страница 34

Наконец, есть и заключительная часть трилогии — повесть «Судьба Илюши Барабанова», где рассказывается, как нэпманы и затаившиеся белогвардейцы, стреляющие отныне не пулями, а рублями, пытаются вырвать молодежь из–под влияния большевиков. Враги революции сколачивают «Спортивное общество «Сокол», где заправляют «скауты», нэпманские сыночки. Вот философия их руководителя, бывшего белого офицера: — «Вы спрашиваете, как воевать за молодежь? Уводить от политики, вытравлять из ее голов идеи революции. А для этого пробуждать интерес к удовольствиям жизни, неустанно повторять, что человек живет один раз. Жизнь хороша, но коротка, и за ее пределами нет ничего, даже сожаления о ней. Поэтому — живи!.. Короче говоря, мы должны противопоставить большевистской проповеди о служений народу свою проповедь о служении самому себе, и только себе».

Жариков пишет неторопливо. В его столе годами отлеживается не одна начатая вещь. В войну он написал сильную, пронизанную волнующим лиризмом повесть «Снега, поднимитесь метелью!» Посвящена она бессмертному подвигу 28 панфиловцев на подмосковном разъезде Дубосеково. В свое время ее жадно читали на фронте, куда с родины панфиловцев был отослан весь ее тираж.

На мой вопрос, почему он не переиздаст эту повесть, писатель, помедлив, ответил:

— Всему свой черед. Я много лет работаю над романом о нынешнем Донбассе. Побывал там много раз. Написал много очерков, а вот работу над романом никак не закончу. Нужно еще годика два–три…

Совсем недавно мы читали в «Правде» еще один очерк Леонида Жарикова о родном горняцком крае. Писатель награжден орденом, почетным знаком «Шахтерская слава» и медалью Николая Островского. Есть нечто схожее между трудом горняка и трудом патриота–литератора.

С портрета в книге, открывающей трилогию, смотрит на юного читателя Леонид Жариков, полный творческих замыслов, удивительно молодой сердцем. Видно, эту завидную молодость ему дала верность теме рабочего класса и революции.

Юные москвичи чествовали шестидесятилетнего юбиляра во Дворце пионеров на Ленинских горах. Вместе с цветами они преподнесли Леониду Михайловичу буденовку, которую сшили сами. В краснозвездном шлеме смотрел автор вместе с пионерами отрывки из инсценировок «Повести о суровом друге» и «Илюши Барабанова». Московские школьники читали наизусть фрагменты «Червонных сабель» и других повестей.

Пускай же, Леонид, тебе всю жизнь светят Красная Звездочка с ребячьей буденовки и шахтерская лампочка, подаренная земляками!

РАЗВЕДЧИК

Говорят, в юности он был поэтом. Работал на Дальнем Востоке директором театра и председателем колхоза. А для меня он — разведчик. Недаром же он написал своеобразный гимн нашему разведчику:

«…Он не имеет имени, как лесная птица. Он срастается с полями, лесами, оврагами, становится духом пространств — духом, подстерегающим, в глубине своего мозга вынашивающим одну мысль — свою задачу».

Но если бы герои Казакевича были бы только бесплотными «зелеными призраками», вряд ли бы они тронули наши сердца. В том–то их сила, что в них пульсирует горячая кровь, они живые люди.

Уж очень непохож чистый душой, собранный Травкин на простодушно–влюбчивую радистку Катю или уравновешенный Аниканов на щеголевато–расторопного Мамочкина. Люди всегда тянутся к чистоте. Поэтому вчерашний десятиклассник — целеустремленный Травкин, сам того не подозревая, облагораживающе влияет на Мамочкина и Катю. Поэтому так впечатляюще звучит в финале повести страстный призыв влюбленной радистки: «Звезда, Звезда!», как бы перекликаясь с призывом толстовской Аэлиты.

Начальник дивизионной разведки, капитан Э. Казакевич с другом–разведчиком

Да, на войне люди погибают. Но писатель никогда не забывает, во имя пего в глухой чащобе погибли Травкин и его друзья, во имя чего в чужой северной стране гибнет моряк Акимов из повести «Сердце друга». Недаром Казакевич так проникновенно воспевал людей Советской Армии.

«Быть человеком, описывающим жизнь, подвиг и труд такой армии, — великая честь для писателя, — гордо говорил писатель–боец. — Описывать людей нашей армии, храбрых, простых, скромных, верных, писать для таких людей — великая честь для меня. И я счастлив, что вместе со многими другими моими товарищами по перу я пишу о нашей армии.

В капиталистическом мире нет таких писателей, потому что нет такой армии. Да они озолотили бы того литератора, который взял бы на себя подлую и неблагодарную миссию прославлять капиталистические армии — армии порабощения народов и растления молодых людей».

В памятные тяжелые дни сорок первого года Эммануил Казакевич, восхищенный мужеством наших людей, писал в своем фронтовом дневнике:

И сложат легенды когда–тоПро эту бессмертную рать!

Вряд ли он тогда думал, что после войны сам станет одним из создателей этих правдивых легенд.

В романе «Весна на Одере» и «Дом на площади» писатель, смело раздвинув рамки своих наблюдений, уже рисует не только тех, кто освобождал Европу, и тех, кого освобождали, но и наших заклятых врагов.

«В сражениях этой войны мы оказались не только солдатами, а и революционерами, ибо боролись не только против враждебной армии, но и против реакционной идеи», — размышляет писатель–коммунист. «…Мы имели возможность увидеть Европу — мятущуюся, бесхребетную, анархическую, полную феодальных пережитков, глубоко коренившегося неравенства и фашистской озверелой истерики. Мы могли заметить страшное идейное убожество людей при капитализме, думающих только о себе и своем благополучии. Мы увидели всю ограниченность мещанства, возведенную в государственную идеологию. Мы могли смотреть и сравнивать. То были жители гнилой низменности рядом с нами, жителями гор, с которых далеко видать во все стороны. То был УЖ рядом с СОКОЛОМ — не с горьковским СОКОЛОМ 1905 года, разбившим свою грудь об утесы, а с могучей птицей 1917 года, воспарившей в высоком полете…»

Задумав «Дом на площади», Эммануил Казакевич пишет в дневнике о том, что его новая вещь будет иметь ярко выраженную политическую нагрузку. Невольно вспоминается известное высказывание Владимира Маяковского, когда читаешь такие строки: «…Я ведь боец, не только художник. Я сам дал себе госзаказ и ничего худого в этом не вижу».

Как бы полемизируя с критиками–снобами, Казакевич называет для себя свою будущую книгу «Наставлением по комендантской службе». Да, да! Духовным, идеологическим наставлением.

А за два года до этого писатель, негодуя, записывает в свой дневник: «Среди всех гадких черт, оставшихся в наших людях, одна из самых неприятных — безоговорочное приятие всего заморского и глупая недооценка своего…»

Казакевич умел замечать народные таланты. Так, по свидетельству критика М. Лапшина, автора литературнокритического очерка о владимирском прозаике Сергее Никитине, Эммануил Генрихович одним из первых заметил этого тонкого лирика–новеллиста и редактировал сборник его ранних рассказов.

Автор «Весны на Одере» и «Дома на площади» зорко следил и за международными событиями. Не успели отгреметь последние залпы второй мировой войны, как «опять запахло гарью пожаров на пространствах нашей измученной планеты». Словно после чтения сегодняшних газет с тревожными сообщениями из многострадальной ОАР и пылающего Вьетнама написаны такие строки:

«…Американская демократия становится величайшим тормозом прогресса человечества, силой, поддерживающей «черную сотню» во всех странах мира. Вот до чего довели великую демократию власть денег, жадность собственников, своекорыстие миллиардеров и развращенность мелких буржуа!»

Не случайно, что именно такого писателя–мыслителя всю жизнь притягивал к себе образ великого философа и борца нашей эпохи, образ Ленина. Но только в конце своей жизни Казакевич решился написать небольшую, но емкую повесть о прозорливом штурмане Октября.

На встрече со слушателями Высших литературных курсов уже больной Эммануил Генрихович рассказал о своей долгой кропотливой работе над «Синей тетрадью». Чтобы написать повесть, писателю потребовалось жить в обстановке, близкой к той, в которой жил его несгибаемый герой. «Синяя тетрадь» написана на реке Клязьме у радушного старого бакенщика, в сарайчике, оборудованванном под «кабинет».

— Так как, я художник, — рассказывал Эммануил Генрихович, — а не историк, то моя задача могла заключаться только в том, чтобы показать Ленина–человека...

Разумеется, в данном случае человек более чем когда–либо в истории неотделим от теоретика, вождя, революционера. Только в процессе деятельности познается человек…

И в ленинской теме Казакевич остался разведчиком. Он говорил о необыкновенной трудности воплощения в прозе образа вождя Октября. В кино и в театре мы жадно следим за актером, загримированным под человека, которого мы любим. Увидев его лицо, походку, жесты, услышав знакомый голос, мы готовы примириться с несовершенством текста. Благодарим людей, давших нам возможность как бы видеть и слышать умершего гения. Литература, по словам писателя, не может дать эту иллюзию.