Полиция Российской империи - Кудрявцев Дмитрий Страница 34

Такая обстановка возбудила меня, несмотря на то что, не считая дебюта у мирового судьи Трофимова, мне пришлось впервые фигурировать в роли обвинителя. Когда я начал речь свою, все примолкло в камере, и П. О. Яблонский, зорко всматриваясь в меня, видимо был побежден фактами, мною рассказанными, и трактирщики были посрамлены его приговором; он признал виновным Холмогорова, и я вышел из камеры торжествующим и пред Передольским с братией, и пред юрисконсультом Рудановским, подавшим совет Трепову о передаче дела судебному следователю и не явившимся вопреки правил к разбору дела у мирового судьи.

Так в борьбе и отстаивании своих взглядов прошло два года моей службы, но я не мог уяснить себе мнения, создавшегося обо мне у обывателей участка, мнение же это меня весьма интересовало. Как я уже и сказал, система моя была основана на том, чтобы никому не навязываться, возможно выше держать свой служебный стяг и всеми зависящими от меня средствами оказывать помощь, содействие и защиту всем нуждающимся в них, и вот понемногу начали появляться плоды моего посева.

Между другими в числе домовладельцев жила в участке в своем доме по Малой Итальянской улице графиня Салтыкова; однажды, в неслужебные часы, в квартиру мою явилась дочь графини, Софья Львовна, и объяснила мне, что ее мать желает познакомиться со мною и послала ее ко мне с просьбою в свободное время зайти к старухе. Я обещал на следующий же день побывать у своей домовладелицы, и дочь ее ушла.

На другой день был я у графини, долго оставался у нее, и она произвела на меня отличное впечатление. Это была старуха, подвизавшаяся в большом свете при Николае Павловиче; заметно было из ее рассказов, что она шумно провела свою молодость и под старость представляла собою настоящую археологию; я так и назвал кому-то из общих знакомых, сказав, что она «археологическая женщина». Такое определение очень понравилось графине, и если она при первом моем посещении наговорила много лестного, то после моего определения выказывала мне полнейшее внимание, всегда подолгу удерживала у себя, и я стал как бы своим человеком у старой графини и ее дочери.

В один вечер перед Рождеством, возвратясь откуда-то домой, я увидел в зале группу комнатных цветов в горшочках, и на мой вопрос человек пояснил, что какой-то извозчик привез цветы закутанными, внес их в квартиру с другим человеком, установили цветы в порядке, не сказав, откуда цветы были присланы. Было обыкновенных комнатных цветов горшков 20, и я подумал, что прислала мне их моя сестра, жившая в Петербурге и знавшая слабость мею к цветам; впоследствии оказалось, что цветы эти прислал мне мой домовладелец с Невского проспекта, Миняев, имевший свой зимний сад и оранжерею при доме. Миняев этот был молодой, одинокий человек, с университетским образованием, из купеческого рода, сдержанный и скромный, и очевидно хотел молча выразить свою симпатию; во всяком случае вышло трогательно.

Также, однажды, когда я возвратился домой после обеда в кухмистерской, человек указал мне на ящик, доставленный с письмом; вскрыв письмо, я нашел в нем ключик, отворил ящик: то был музыкальный заводной, играл 7 пьес. Очень обрадовал меня этот сюрприз, и до сих пор с большим наслаждением я слушаю подобную музыку. Не мог я догадаться, кто так вдумчиво удружил мне. Много времени спустя, оказалось, что ящик этот мне прислал некто инженер Жданович, бывший председатель Асфальтового общества (было такое). Жданович этот, как занимавшийся различными предприятиями, известен был мне по векселям, поступавшим ко взысканию с него (тогда полиция этим занималась), и я делал Ждановичу возможные снисхождения. Вначале я подумал, что снисхождения эти Жданович хотел оценить своим подарком, и хотел ящик возвратить, по, взвесив благородный образ действий Ждановича, я мог думать, что он чувствовал себя как бы в душевном долгу у меня, и отослать ящик не решился, тем более что ценность его была незначительная, а чрез общего знакомого благодарил и просил считать мои действия по отношению к нему вытекающими как из моих служебных обязанностей, так и из потребности сердца, а потому больше не удручать меня, и он исполнил мою просьбу.

Как я уже вспоминал, на квартиру для меня и для участка с отоплением отпускалось 750 рублей в год, сумма очень и очень мизерная, но я перебивался кое-как, дрова же покупал из жалованья своего. Однажды явился ко мне коллежский советник Князев и отрекомендовался управляющим моего домовладельца, тогда довольно богатого человека, имевшего свои лесные дачи, некоего Струбинского. Князев этот, оказавшийся очень интеллигентным и милым человеком, без обиняков объяснил свой приход ко мне следующим образом:

— Вы, г. пристав, дрова покупаете?

— Да.

— Мой веритель, не имея никакой нужды в задабривании вас, тем не менее, видя ваши действия по участку, зная ничтожный отпуск вам на квартиру, желает сделать вам услугу, не представляющую для него ни малейшего значения в смысле ценности, в виду чего и надеюсь, что вы позволите поставлять вам дрова, сколько таковых понадобится для участка.

На такую речь что было ответить? Я сказал, что хотя для г. Струбинского дрова, мне нужные, и не представляют расчета, это возможно, но в качестве кого же я могу принять такую услугу?

— Да мы ведь в вас, как в приставе, не нуждаемся; дом у нас особняк, все у нас в порядке, и десяти приставов мы не боимся; наконец, прежним приставам мы и не доставляли дров, а вы взгляните на предложение моего верителя, как на выражение симпатии к вам, как к человеку.

Отказаться от такого предложения означало бы стать в отношения и с Князевым и с Струбинским, как говорят, «серая кошка пробежала между нами»; мне же не хотелось так послушать с людьми, видимо доброжелательными, и я к удовольствию Князева, как он выразился, решил принять предложение и благодарить за столь милую симпатию.

Вот и суммы градоначальства сбереглись, и жалованье мое пошло в сбережение.

Был у меня еще домовладелец — светлейший князь Иоанн Грузинский, потомок владетельного; жил он с старухой матерью, женою бывшего владетельного князя, в деревянном доме своем по Знаменской улице, кстати, отштукатуренном снаружи по особому повелению императора Александра II, милостиво относившегося к князю.

Приходит ко мне однажды князь Иоанн, высокий, весьма породистый мужчина, лет 60-ти, настоящий владетельный тип, и, рекомендуясь, объяснил свой приход тем, что он, собираясь по делам уехать за границу, во Францию, вынужден оставить старуху-мать; она боится остаться одна, и вот он пришел просить меня, чтобы я вместе с ним отправился к его матери; он меня отрекомендует ей, и раз я уверю ее, что буду иметь особое попечение о ней, она согласится отпустить сына. Пошел я с князем, представил он меня старой, не менее типичной, чем князь, даме, уверил я ее, что буду блюсти ее покой, и она, благодаря меня, разрешила сыну отлучку. И старался я в отсутствие князя успокаивать его мать, пока он не вернулся; по возвращении же князь явился ко мне с благодарностью и взял с меня слово прийти к нему. В тот же день я был у князя; он по восточному обычаю много целовался со мною и при встрече, и при прощании, и во время разговоров; долго беседовал со мною и, когда стал прощаться, среди поцелуев сунул мне в руку конверт. Как огнем, опалил меня этот конверт, стыд охватил меня, и я вырвал руку свою из огромных рук княжеских и бросил конверт на близ стоявший рояль со словами:

— Нет, ваша светлость, я отношусь к вам душевно, как человек к человеку, и хочу быть в отношениях в этом смысле равного к равному, а деньгами этого не достигнуть.

Князь сконфузился, я же, видя, чувствуя, что предстояла дальнейшая его настойчивость, а она была бы тягостной для обоих, быстро ушел из квартиры князя. На другой день князь был у меня, извинялся и обещал, что никогда не повторит своей неловкости, что он не знал меня и т. д. В тот же год, к празднику Рождества, я получил от князя весьма недурной по живописи, в католическом стиле в золоченой раме образ Симеона Богоприимца, каковой образ и по сие время сохраняется у меня, как приятное воспоминание и, полагаю, как сердечный дар.