Захар Прилепин - Именины сердца: разговоры с русской литературой Страница 35

Так вот, что такое поменялось в мозгах, если книги перестали восприниматься… ну, как в той песне Высоцкого, помнишь? Где поется, как «сосало под ложечкой сладко от фраз» — это такое понятное чувство было тогда… Или я драматизирую ситуацию, и все не так печально?

— Драматизируешь. Я вырос в деревне. Там никто из моих сверстников не проявлял особой любви к чтению. Потом переехал в город — сто тридцать тысяч жителей. Фанатов литературы, юных интеллектуалов примерно одного со мной возраста насчитывалось менее десятка. Люди всегда читали мало. По этому поводу я никогда не испытывал иллюзий. Сегодня активно мыслящую читательскую аудиторию я оцениваю примерно в пять тысяч человек на всю русскоязычную массу. Сейчас у людей есть телевизор с десятком каналов (у меня в Москве — двадцать пять, что ли), есть Интернет, видео, периодика на любой вкус, включая глянец и газеты качественные и желтые, — в общем, всего навалом, и общественное сознание откачнулось от бумажных книг в сторону легче усваиваемого контента. Далее. Современному государству — не обязательно российскому — не очень нужны умные мыслящие граждане. Тупыми и темными легче управлять. Поэтому меня в Новый год по двум федеральным каналам поздравляет трансвестит. Исполнитель песенки «Все будет хорошо». У него — да, будет. Кто бы сомневался. Поэтому здесь выбрасываются миллиарды долларов на помпезные Олимпиады, а учителям платят ровно столько, чтоб они не умерли с голоду.

Бизнесу тоже не требуются умные разборчивые потребители. Требуются лохи, им легче впаривать штаны с аппликациями, силиконовые имплантанты, бигмаки, плазменные панели и машины под названием «Фокус». С нами работают опытные фокусники, Захар. Ты говоришь, твоего «Саньку» который раз допечатывают. Ну и сколько продали — двадцать тысяч? Сорок? А тираж журнала «Дом-2» — шестьсот тысяч. Хорошо сказал Евтушенко: «Нас мало. Нас, может быть, четверо».

И еще цитата, из Стругацких: «Если слишком долго внушать голодному человеку, что он сыт, однажды он сойдет с ума». Думаю, ждать осталось недолго. В какой-то момент процесс станет необратим. Уже я говорил и еще раз повторю: природа не терпит пустоты, в том числе в головах. Количество тринадцатилетних девочек, в десять часов утра прилюдно сосущих пиво, приближается к критической отметке. Русская нация всегда была сильна своими женщинами. Когда распад всерьез коснется женщин (уже коснулся) — будет худо. Я не предрекаю апокалипсис, но перемен к лучшему не жду. Некоторые люди не желают безучастно наблюдать, как наступают времена «новых сытых». Кто-то швыряет яйца в лицемеров и гадов. Кто-то берется за перо и пишет книги. Однако это не есть какая-то уникальная сиюминутная российская ситуация: голодные всегда хотят быть сытыми, а трезвые бегают вокруг и пытаются предостеречь.

— Андрей, цитирую:

«Поздней осенью, сырой и холодной, хорошо сидится в маленькой тюремной камере. В непрозрачное зарешеченное окно агрессивно ударяют тяжелые дождевые капли. Завывает ветер. А здесь — желтый свет, горячий чай, над дверью бормочет радио.

Хорошо также сходить в такой промозглый, неуютный день в баню. Постоять под струей горячей воды». И т.д. Ты ведь знаешь, что это такое? Это «Дневник неудачника» Эдуарда Лимонова, 1977 год. Или нет? Или мы цитируем Рубанова?

Я, конечно же, нарочно тебя провоцирую, потому что мне даже показалось, что ты умышленно сыграл несколько тактов в этой тональности. Как бы привет передал Эдуарду Вениаминовичу на страницах своей книжки.

Далее (и ранее) в твоем романе нет ни подражательства, ни ученичества. Все сделано цельно, тонко и, наверное, безупречно (один раз только меня корябнул образ: что известие пронзило тебя, «как страшный меч»; но это я придираюсь, черт с ним, с этим мечом).

Тем не менее есть тут у тебя лимоновская эстетика на уровне… ну, скажем, мировосприятия? Ведь и у тебя сразу берется (опять же лимоновский) высокий градус честности и открытости почти неприличной.

Чем тебе близок этот писатель? Какие книги его ты любишь больше? Какие меньше? Когда прочел Лимонова впервые?

— Градус честности может быть только один — максимальный. Его не всегда можно достичь, но стремиться надо.

Лимонов — крупный мастер слова. Как художник он очень недооценен. Его табуированная лексика и эротика застят ханжам глаза. Лимонов силен не своей эротикой — он гениальный антрополог, и такова же его эстетика. Безусловно, он фигура как минимум равная де Саду и Ницше. Возьми «Ессе Ното» Ницше — обнаружишь там целые куски, как будто вчера вышедшие из-под пера Лимонова. Да, я испытал его влияние, и меня не коробит, когда меня называют его последователем или даже эпигоном. Однако не один только Лимонов повлиял на меня. Лимонов на виду, он лидер литературного направления, вот мне его и тычут все время. Ты упомянул Юлиана Семенова, — вот если кого-то в «Сажайте…» много, так это Семенова. Я его люблю очень. Сейчас его норовят забыть, не переиздают (родня, видать, не может по деньгам договориться) — а Семенов еще как умел писать, он глыба. И тоже не врал. В четырнадцать лет я прочел «ТАСС уполномочен заявить» и до сих пор отлично помню, как меня поразил стиль: рваный, емкий, лапидарный. Я у него научился любить точку с запятой; и еще — выделять то, что важно выделить.

Чем близок Лимонов? Слушай, тут можно лекцию прочитать. Вот ее тезисы: он крупнейший писатель последней четверти XX века. Во главу угла у него поставлен пережитый личный опыт. В отличие от сходных по масштабу дарования современников — Аксенова, Довлато-ва, — Лимонов превосходит их масштабом личности. Пушкин сказал: «Пока не требует поэта к священной жертве Аполлон, в заботы суетного света он малодушно погружен». Вот Лимонов — НЕ погружен. Ты упомянул «Дневник неудачника». Там сказано так (цитирую приблизительно): если мне заплатят за мои книги — ничего не потрачу, все вложу в революцию! Проходит двадцать лет — человек сдержал слово. Цельный он, вот что. Его лучшие вещи — «Эдичка», «Палач», «История его слуги», цикл парижских рассказов. Особенно «Стена плача». Эту вещь надо ставить во все хрестоматии и учебники. «Позвони кому-нибудь. Скажи, что ты жив». Есть неудачные произведения — не буду их называть.

— Хорошо. Ты пишешь во второй своей книге — «Великая мечта», — что все три твоих романа провалились. Что это за история, что это за романы, я не очень понял, что ты имеешь в виду.

— «Провалившихся» — неизданных — романов было два. Но до них, в девяносто четвертом, летом, я сделал несколько рассказов. Криминальные истории примерно в духе Буковского, которого я тогда не читал. Рукопись пропала в ходе одного из обысков (менты любят изымать рукописи; подозреваю, что на этот счет есть специальная инструкция). Далее, в девяносто девятом я сделал сценарий, черную комедию, вроде «Мама, не горюй». Хотели сами снимать, нашли режиссера, актеров, дошло до сметы, но не хватило денег (а скорее — пороху).

В ноябре 2001-го я сел за роман, первый мой роман. Весной 2002-го закончил и отнес Котомину в «Ad Marginem». Он его отфутболил и правильно сделал. Тогда, если помнишь, гремел «Господин Гексоген» и судили Сорокина, — в общем, контора Иванова-Котомина была на взлете, и я очень к ним хотел. С горя стал переделывать свою книжку, бросил, не умею переделывать. Написал второй роман — просто так, для друзей и для себя — и убрал в стол, чтоб через год достать и понять, умею ли я вообще делать романы. Хотя нет, вру — в себе я был уверен. Постановил, что буду писать вещь за вещью — и в стол. Когда начнут печатать — достану из стола. Так, кстати, и получилось. Фрагменты из первых двух романов вошли в то, что опубликовано. Хорошо сказано в одной журнальной статье: «У настоящего маньяка ничего никогда не пропадает».

— А что там, кстати, с экранизацией «Сажайте, и вырастет»?

— Насчет экранизации не знаю ничего и не интересуюсь, потому что рано или поздно она будет, когда — не имеет значения. Плюс-минус год или три года ничего не решают, а если мои книжечки не выдержат проверки временем, тогда их и экранизировать незачем.

— Кого из своего поколения ты читаешь, кто радовал тебя? Есть Денис Гуцко, Дмитрий Новиков, Михаил Елизаров, Роман Сенчин, Илья Кочергин. Есть побронзовевший (без иронии пишу) Дмитрий Быков. Есть крайне популярный Алексей Иванов. Есть Михаил Тарковский, куда менее известный, но именно эти два имени — Иванов и Тарковский — самые весомые в моем понимании для новой русской литературы. Самые важные. Я даже назову их великими писателями, обоих. А то мы часто стесняемся при жизни так говорить. Вот я не стесняюсь, говорю: Иванов и Тарковский — великие.

Есть еще Сергей Шаргунов, автор пары отличных книг, восхитительных.

Тебя как-то интересует весь этот бурный процесс? Ты отслеживаешь его? Запускаешь порой руки в литературу, чтобы выловить веселую рыбину? Или недосуг?

— Половину авторов, тобою упомянутых, я читал и читаю. Других — нет. Тут такое дело: я принципиально не хочу публично обсуждать чужую работу. Это дело критиков и обозревателей. Рубанов вроде бы невелика птица, а вот скажу я, что писателя имярек не читал или прочел и считаю его работу неудачной, а назавтра он наберет в сети свою фамилию, и наткнется, и минимум полдня будет ходить и переживать. По себе знаю. И ты со мной согласишься. Не стану я людей ранить. Пусть спокойно работают. Когда я давал первое в своей жизни интервью, сказал, что тебя не читал. Извини. Теперь прочел. Конечно, отслеживаю процесс, но скорее как внимательный потребитель, нежели как участник. Я ведь столичный, избалованный. Я ведусь на рекламу, ориентируюсь на статьи в журналах. На Данилкина, Визеля, Князева. Прочел статью, пошел в магазин — нет такого автора; я и забыл. Или наоборот — стоит новинка на всех углах, пиар бешеный, покупаю, половину прочитаю и выбрасываю специально в мусор, чтоб, не дай бог, кто-то еще не взял в руки такое говно. Зато если автор мне симпатичен, я все его книги покупаю, могу и две-три купить и подарить, у меня друзья все время просят «чего-нибудь почитать» — я даю всегда.