Аркадий Бабченко - Операция «Жизнь» продолжается… Страница 35

Нет, и к грузинам и к осетинам я отношусь одинаково — одинаково хорошо. Но почему в Южной Осетии МЧС, психологи, гуманитарная помощь, деньги, бюджеты, лагеря беженцев, траснпорт… А у нас? Что нашим? Где психологи нашим матерям наших солдат, где им деньги и гуманитарка? Где соболезнования и почести? Где хотя бы нормально, без мытарств, опознанные, доставленные и похороненные павшие?

Русские беженцы из Чечни до сих пор живут даже не в бараках — это и бараками назвать нельзя — в каком-то фанерном гнилье. Ближайшее поселение всего в ста километрах от Москвы, под Истрой. Я был там.

Теперь сюда еще и деньги вбухают миллиардные. Почему в Европе в каждой деревне есть наш газ, а деду моей жены, инвалиду войны, в нашу же деревню наш же газ не могут провести уже 10 лет? Почему на газопровод до Цхинвала нашлось 740 миллионов, а на него, потерявшего на войне зрение, не нашлось десяти тысяч? Почему в Цхинвал полились бюджеты, а Диме Лахину, потерявшему в Чечне обе ноги, Родина положила пенсию в 2300 рублей, при том, что у него на одни катетеры уходило минимум 4500? Дима Лахин умер.

Первая «маленькая победоносная» началась у нас в 1905 году. С тех пор прошло сто лет. А ничего не изменилось. По-прежнему рабская армия, в последнюю очередь думающая о своих солдатах. Все та же великодержавная империя со скотским отношением к людям, где нет другой власти, аще от Бога. И та же готовность ложить животы детей своя за веру, царя и отечество.

Впрочем, нельзя не сказать, что Дмирию Медведеву за пять дней удалось то, что не удалось предыдущим правителям за пятнадцать лет. Он нашел новую национальную идею. Точнее, обналичил старую — жертвовать собой, чтоб врагам было хуже. А враги — кругом. И у России по-прежнему два союзника — армия и флот.

Мышление людей с ментальностью девятнадцатого века.

Не помню, кто из умных сказал: мы такие озлобленные не потому, что так плохо живем. Мы так плохо живем, потому что такие озлобленные.

Из Джавы еду обратно в Цхинвал. Дорога свободна. В грузинских селах на Транскаме горит все. Эйфория разрушения и разграбления. Ответная реакция всегда жестче.

Везут стулья, шкафы, столы, полки, матрасы, подушки, холодильники, кадки с фикусами, гонят мотороллеры, велосипеды, тащат полуразбитые машины на тросах, едут на ободах, в кузовах, на крышах… Один гонит в Цхинвал трактор «Белорус» — с ковшом, но без покрышек. Двое воинов пытаются засунуть в багажник «Жигулей» барана. Человек пять, скооперировавшись, гонят в сторону Роки стадо коров.

Все, что не могут вывезти, жгут. Дома горят через один. Дым застилает дорогу, местами едем как в тумане. В горле постоянно першит от горчины пожаров. На асфальте обломки домов, шифер с крыш. Дохлые коровы. В одном месте стоят два расстрелянных «Икаруса».

Все построенные грузинами новые современные здания — кинотеатр, торговые центры, даже кажется бассейн — расстреляны, разнесены вдребезги, пожжены. Это не мародерство, это какой-то крестовый поход — вытравить все грузинское, чтобы не осталось и следа. Здесь сейчас закладывается фундамент новой большой войны. Практика показывает, что как только республика становится моноэтнической, у неё начинаются проблемы. В Грузии живут грузины, армяне, цыгане, русские, евреи. В Южной Осетии — только осетины. В Абхазии только абхазы. В Чечне только чеченцы.

Этот массовый исход порождает ощущение жути. Только что были люди, а теперь — мертвые села.

В Цхинвале я видел совсем других людей, чем здесь, в Тамарашени. В Цхинвале люди — помятые, небритые, плохо говорящие — готовы были умирать. И их было мало. В Тамарашени же люди — в новых незапачканных камуфляжах — приехали жечь и грабить чужие дома. И их много.

Так всегда. Близость смерти делает людей чище. А мужество соседствует с грязью.

На обочине, около своего сожженного дома, сидит грузинский старик с окровавленной головой. По-моему, единственный оставшийся грузин на все четыре села.

На вопросе — а почему бы мирным грузинам не вернуться в свои дома, они ж здесь не один десяток лет живут — все разговоры прекращаются.

Нетронутой осталась только «Лукойловская» бензоколонка. С заправками здесь туго, эта единственная до самого перевала.

Орхан уже в штабе. Оказывается, сразу после моего отлета пришла официальная шифровка о прекращении войны. Ямадаева вызвали на совещание. Орхан приехал с ним.

Ловим машину обратно до Джавы, там до Владика. О деньгах никакой речи нет.

На таможне фээсбэшник без звания и фамилии долго интересуется, как я попал в Южную Осетию и почему у меня в паспорте нет отметки о пересечении границы. Чем дальше в тыл, тем жирней генералы. И бдительнее Рэмбо. В Цхинвале у меня никто ни разу не спросил документы. В Джаве остановили четырежды. Один раз «командир южно-остенинского танкового батальона». За трофейный рюкзак, видимо. Но до Цхинвала не довез. Он туда не ехал.

Фээсбэшнику сказал, как было — приехал добровольцем. Даже где-то у вас в списках значусь. А почему вы печать не поставили, это у вас спросить надо. Хотите, позвоню в приемную ФСБ в Москве, уточню — кто тогда дежурил? Вывели за ворота посреди ночи и гор, всучили паспорт и привет.

Орхан ехал со спецслужбами и назвать их отказался. Требованию выключить телефон тоже не подчинился. Его задержали.

Братва, подбросившая до таможни, уже уехала. Мобильник сел. Торчать на дороге ночью без связи толку никакого. Решаю ехать в гостиницу и поднимать бучу оттуда — надо как-то вытаскивать товарища. Ловлю столетний битый «Мерседес» с какими-то двумя темными личностями. Впрочем, на мародеров не похожи. Видимо, и правда на войну сорвались. Но не застали. По-русски понимают только простые фразы. Меня слушают, открыв рты. Но в центр не подвозят, высаживают на окраине.

Поймал такси. Таксист живо интересовался тем, что происходит за перевалом. Всячески поддерживал Россию, армию и войну. Но денег взял ровно вдвое больше.

Не надо никого винить. Люди всегда очень быстро учатся делать на войне свой маленький бизнес. Так всегда было. И в Чечне тоже.

В гостинице мест не нашлось. Договорился с Тамиком на «Москвиче». Классный парень. Ходил вместо меня, узнавал. Покружили по городу — все забито, съездили в аэропрот — все закрыто. В итоге рванули в Минводы. До самолета меньше четырех часов. Тамик гнал во всю. Будил только на блок-постах. Я давал ему паспорт, он решал вопросы, и мы ехали дальше.

Примчались за час до отлета. Уже в посадочной зоне зашел в туалет и обнаружил, что на руке до сих пор белая повязка.

Красавец. В пылище с ног до головы. Кривой. Полумертвый. Штаны драные в крови все. Горелыми людьми за километр смердит. И повязка.

Дурковато, наверное, я выглядел ночью посреди Владика в своем полукамуфляже, с трофейным грузинским ранцем за спиной и почти отказавшими, неработающими пакшами.

А может, не снимать? Смотрите, люди, я с войны. Вы ж её хотели. Нюхайте вот.

Накрыло уже дома. Дня через два. Как-то вдруг сразу, одномоментно. Потерял ориентацию в пространстве, замедлилась речь, ушла ясность сознания. Накатывало волнами. Как доехал, не помню. Где ехал — не понимал.

И ведь, главное — не контузило же. Вроде.

— З-з-дра… Здра-авствуйте…Я-я-я… Я-я-я… Я не пил! Вот. Да… Я-я-я… Я-я-я… Я не могу сейчас го-о-о… ворить! Что-то произошло… Да. Мне не-не-не… не бо-о-ольно… Я не пил…

Вот придурок, прости господи.

И потом еще. В закусочной. Встретились с другом. Заказали пива и котлет по-киевски. Принесли.

Котлеты хорошие. Из обжаренного мяса косточка торчит. Маленькая такая.

Дома снял штаны. Впервые за четыре дня. Твою мать! Второй осколок прошел по касательной по левому колену, оставив две борозды миллиметра в два глубиной. Везучий я все-таки человек — словил два осколка от танковых снарядов и оба по касательной. Один в десяти сантиметрах от паха, второй точно по колену. С таким везением да в казино.

В России сто сорок миллионов человек. Интересно, кто-нибудь из них когда-нибудь побывает в благословенном проросийском теперь эдеме Земо-Никози, за который отдано девять русских жизней?

Владикавказ-Джава-Цхинвал-Гори-Москва-Берлин.

Август-сентябрь 2008

Мошенник из штрафбата

У них была только одна возможность искупить вину перед Родиной. В штатных расписаниях штрафных рот так и писали: «Причина освобождения — убит в бою».

Мы не пехота, мы — погибель…

Штрафной батальон. Штрафбат. Даже по своему звучанию — страшное слово. Их всегда кидали в самое пекло. На танкоопасные направления, укрепрайоны или минные поля — туда, где не могла пройти пехота. В атаку они шли без артподготовки, огневой поддержки и пулеметов. Даже карабины им выдавали не всегда. Потому что они должны были искупать вину кровью. И они искупали, своими смертями прокладывая армии путь к Победе.