Книжка-подушка - Александр Павлович Тимофеевский Страница 35

и с патриархальными, и с людьми-функциями, они такие же люди. Никакой разницы. Здороваться надо со всеми – и с теми, с кем хорошо знаком, и с теми, с кем знаком едва, с кем виделся единожды и с кем не знаком вовсе, а просто встретился глазами. Здороваться надо с друзьями, с врагами, с людьми идейно близкими и полностью чуждыми, это всего лишь вежливость. Здороваться лучше, чем не здороваться: с чем здесь спорить?

В середине девяностых я жил на Тверской, обильно украшенной тогда проституцией. За каждой группой девочек была закреплена точка, и у меня под домом, по обе стороны от перехода, толпились одни и те же мученицы. Каждый день я засиживался в Коммерсанте до глубокой ночи, потом брал такси до своего перехода, где всегда стояли они: вот рыженькая, смешливая, с жирной помадой, а вот красавица в зеленой кофточке, строгая, а эта в любую жару в высоких сапогах, все на месте. Я не приценивался, не вел душеспасительных бесед или журналистского расследования. Я просто здоровался и проходил мимо. Они быстро поняли, что я здесь живу и иду спать, что они мне не нужны и не интересны, и с благодарностью отвечали на мое «здрасьте». С живой человеческой благодарностью. Неужто надо было смотреть на них, как на мусор, глядеть и не видеть, отворачиваться в сторону Кремля, где в черном небе сверкали шикарные, как всё на Руси, звезды.

19 декабря

Почти вся моя лента о Григории Дашевском. Разные тексты – короткие, длинные, фейсбучные, редакционные, авторские и не слишком, хорошо написанные и корявые, сочиненные стихотворцами и людьми вполне прозаическими. Но все наполнены слезами. Даже не вспомню, когда такое было. И уж точно никогда человек, столь сложный и своевольный, совсем-совсем единственный, штучный, не становился знаком общественного консенсуса. Смерть Дашевского – огромная гражданская утрата. Хотя, казалось бы, гражданственное это линейное, а ничего линейного в нем не было совсем. Все эти публичные интеллектуалы, властители дум, моральные авторитеты, все это надо переоценивать-пересматривать, все это иначе теперь работает, по-другому.

Тихий час, о мальчики, вас измучил,в тихий час грызете пододеяльник,в тихий час мы тщательней проверяемв окнах решетки.20 декабря

Все заявления путинских орлов о том, что ходорковское прошение о помиловании равно признанию вины, орлы могут засунуть себе в жопу. Не бывает признаний вины спустя десять лет после отсидки. Бывает, что пришел с повинной, бывает, что раскаялся на суде, бывает, что признал вину через год, ну два, после приговора, а через десять лет уж вечность поседела, как сказано в одной прекрасной книге. Чье, прости господи, признание, какой вины? – 10 лет неотменяемы. А значит, стоическое противостояние режиму остается при Ходорковском, эта кожа уже не сдирается.

Но и путинского милосердия тоже ничто не отменяет. Сатрап величав и милостив, а мог бы и бритовкой.

20 декабря

Защищая в фейсбуке даму, которую уличили в недоебе, одна полемистка заметила, что в ее кругу воплощением душевного комфорта и спокойствия стала старая дева: к ней устремлены все сердца. Старые девы, они такие – самые лучшие и прекрасные на свете, но полемистка зря о них вспомнила. У старых дев нет недоеба, откуда бы ему взяться? Недоеб, даже чисто грамматически, это когда ебали, но мало. А когда вообще не ебали, это нееб – незамутненное счастье.

Подумал, что это верно на разные случаи жизни. Дефицит чего-то – ума, культуры, воспитания, образования или, возьмем другой ряд, денег, влияния, власти, роскоши – как правило, создает проблемы, драматические и для имярека, и для окружающих. Полное отсутствие всего этого никак не препятствует самой безоблачной идиллии.

23 декабря

Провел сегодня целый день в коллекции Тиссена-Борнимиса, где много прекрасного и глубокого, но я лучше расскажу про прекрасное и забавное. Тут король Тьеполо со «Смертью Гиацинта» – не лучший повод для забав, конечно, однако сам Джованни Баттиста, как может, пародирует собственный пафос. Напомню сюжет: Аполлон и Гиацинт соревновались в метании диска, Зефир, глядя на эту любовную идиллию, приревновал, плюнул-дунул, и диск предводителя муз угодил в голову его возлюбленного. У Тьеполо в центре прекрасный страдающий Аполлон, прекрасный умирающий Гиацинт, но пузатый скабрезный сатир и попугай над ним превращают гей-драму в анекдот. Последний удар в этом превращении – ревнивый Зефир, ставший у Тьеполо младенцем и с ненавистью дующий во все щеки даже над поверженным, почти бездыханным соперником. Такова мизансцена справа, а слева – какие-то страшные бородатые хоругвеносцы, пришедшие сюда со скрепами: Евросодом не пройдет. Ах, мой милый Августин, Августин, все пройдет, все.

25 декабря

Опять ходил вчера в Прадо, где «Адам и Ева» – тициановский оригинал и копия Рубенса – висят на одной стене встык: очень поучительное сравнение. Рубенс не делает честных копий, это почти всегда реплики, накануне у Тиссена видел его «Венеру перед зеркалом», писанную с той работы Тициана, что была когда-то в Эрмитаже, там все иначе, а здесь гораздо ближе, Ева так просто скопирована, объект у Адамов один, картины при этом про разное. У Тициана Адаму не больше 30, идеальный мужчина Ренессанса, сильный и свободный. Он еще не связан с Евой, он сам по себе и прикасается, отпрянув. У Рубенса Адаму под сорок, волосы на голове начали редеть, тело поплыло. Нет ни силы, ни свободы: Адам Рубенса уже зависим от Евы. У Тициана одинаковые ветки прикрывают срам Адаму и Еве. Рубенс оставляет ветку только на Еве, показывая нам зажатую меж ног пиписку Адама, совсем не победоносную. Адам Тициана выбирает выбор. Адам Рубенса – жену. Он про щей горшок и сам большой, про то, что Параше препоручу семейство наше и воспитание ребят: недаром за ним торчит передразнивающий мечту попугай, которого у Тициана нет в помине. Адама Тициана изгнали из рая за дерзость, Адама Рубенса за робость, за то, что ищет тепла, за то, что предпочел дом, очаг, быт, подменил небесный рай земным. Сложные отношения были у христианства с семьей, гораздо более сложные, чем принято считать нынче. Всех, кто празднует сегодня, с Рождеством Христовым!

25 декабря

Пока вчера гулял по Прадо, Мадрид изменился до неузнаваемости, его как вымело. Еще позавчера и третьего дня невозможно было ходить ни в какое время, я едва передвигался в толпе. Гостиница моя в самом центре, за что имею карнавальных блядей под окнами, одних и тех же бомжей-попрошаек, строго сидящих по своим местам, шмыгающих туда-сюда и отворачивающихся от вас карманников с уже примелькавшимися лицами, молодых людей, в поисках приключений часами простаивающих тут же, – всех их в сочельник сдуло, словно они двинулись в церковь или на званый рождественский ужин. Утром и днем сегодня тоже никого, я аж взгрустнул. В элегическом настроении пошел гулять по пустому гулкому городу, шел дождь и, спасаясь от него, заглянул в церковь,