Анатолий Уткин - Измена генсека. Бегство из Европы Страница 36

Между тем в Вашингтоне растет ожесточение в отношении ГКЧП. Во втором заявлении Буша переворот в Москве назван «неконституционным». На следующее утро президент Буш звонит Ельцину и устанавливает с ним непосредственный контакт. Но ГКЧП продолжает ретранслировать первое заявление Буша. Перепуганные заговорщики появились на экранах с трясущимися руками, не умеющие объяснить свои действия, запутавшиеся в детском обмане («Горбачев заболел» и т. п.). Они никого не смогли убедить в приемлемости своих действий. Группа перепуганных людей без руля и ветрил, без здравого смысла и мужской твердости, никак не смотрелась ответственным органом, взявшим на себя ответственность за судьбы страны. (В сравнении с ними заговорщики Октября 1917 г. были не меньше чем гении).

Робкий Янаев постоянно извинялся за свое присутствие и настаивал на временном характере ГКЧП. На вопрос о состоянии здоровья Горбачева у этих людей не было никакой версии. Хунта погибла, когда Янаев извиняющимся голосом пообещал, что «Горбачев скоро поправится». Ложь рядом со святым делом спасения отечества была нетерпима. Вручить свою судьбу в руки неосененных праведным гневом, лишенных таланта людей было просто невозможно. Не трепетная готовность жертвовать: «На том стою, и не могу иначе», а стылая вода пустых глаз, трусость в самом начале, отсутствие всякого мировидения, жалкость потуг. Понимали ли эти люди, эти перепуганные бюрократы, что они осуществляют государственный переворот, спасают государство как творение веков, как итог доблести бесстрашных предков?

Как пишет в мемуарах Мэтлок, «русские могут терпеть многие недостатки в своих вождях, но слабость и трусость — никогда».[137] А в данном составе преобладали именно эти два качества. Премьер Павлов ушел со своего поста якобы по болезни. Та же болезнь — жестокая русская болезнь — поразила номинального нового главу государства — Янаева. Заговор потчевал страну «Лебединым озером» в то самое время, когда нужно было открыть народу глаза на наступившее смутное время. Только рвущая все любовь к Отечеству способна вызвать искру симпатии и волну поддержки. Но никто ничего не объяснял онемевшему народу (кроме CNN, дававшей картинку, и «Свободы», вставшей за Ельцина) суть происходящего.

Это молчание покусившихся на власть стало подлинным символом наступившего смутного времени. Одна сторона говорила безостановочно, не стесняясь перебора. Вторая надеялась на то, что «все понятно и так». Произошло истинное идейное смешение. Отсюда молодежь на баррикадах вокруг Белого дома и ожесточенность москвичей в отношении голодных танкистов, не понимающих, что они делают на московских улицах.

Запад уже начал осознавать картонный характер московских заговорщиков. В Лондоне Мэйджор предсказал новому режиму в Москве короткую жизнь. Миттеран назвал Янаева «просто игрушкой в чужих руках» — трудно было представить, что за переворотом, как этот, не стоит никто. Они что, эти новые «декабристы», желали «разбудить» нового Герцена и рассчитывали на исторический цикл в сто лет — в то время когда судьба страны требовала решительности и сыновнего самоотречения сегодня?

Американцы полагали, что Горбачев «дал заговорщикам надежду на то, что он будет сотрудничать с ними» — такой вывод они сделали из общего «поворота вправо», сделанного президентом СССР осенью 1990 г. Атака на вильнюсскую телевизионную башню в январе 1991 г. была не только репетицией захвата власти Комитетом по чрезвычайному положению, но и проверкой степени легитимации Горбачевым использования силы.

Западному уму было трудно представить себе, почему Горбачев, после Вильнюса и Риги, Баку и Тбилиси, отказался сотрудничать с ГКЧП. Западу трудно было оценить его боязнь потерять западную поддержку. Горбачев при этом не исключал полностью введения в СССР президентского правления при определенных обстоятельствах. Те, кто был ближе всего к нему — Крючков, Болдин, Павлов (со времени своего премьерства) — сконцентрировали свои силы на убеждении его в необходимости обратиться к силе. Горбачев согласился с ними, в частности, в марте, когда приказал войскам войти в Москву. Все больше (партийных) деятелей присоединялись к убеждению, что Горбачев должен использовать либо железный кулак, либо покинуть свой пост. Он делал вид, что готов применить силу, но затем убеждал соратников отступить…

21 августа Буш обратился по телефону к Ельцину. Впервые Буш сказал: «Борис, мой друг!» Хьюэтт сказал, что Ельцин ныне — ключ к ситуации в Москве. К полудню того же дня президент Буш связался и с Горбачевым, как только связь с Форосом была восстановлена, но это уже была дань пошлым сантиментам.

Финал

Утром 22 августа 1991 г. Верховный Совет Российской Федерации выслал к Горбачеву в Форос делегацию, чтобы привести президента СССР в Москву. Во главе делегации был герой Афганской войны полковник Александр Руцкой, основу «делегации» составляли сотрудники российского КГБ. Трагедия имела и некий полукомический оттенок — параллельно Руцкому в Крым летели «мастера заговора» — маршал Язов и председатель КГБ Крючков — с невероятной целью: получить аудиенцию у Горбачева, объясниться и получить искупление грехов.

Горбачев, вне сомнения, понимал, что его политическое спасение зависит от степени дистанцирования от ГКЧП, и он, разумеется, не принял Крючкова и Язова. Слова министра обороны бывшей мировой сверхдержавы о том, что ему «стыдно перед Раисой Максимовной», в достаточной степени характеризуют мыслительный код забывших, в нем же все-таки их воинский долг военачальников. Маршал Жуков в 1953 и 1957 гг. вел себя более определенно.

Финал ГКЧП означал завершение исторического периода, характеризуемого словом перестройка. Оставался вопрос, вынесет ли разброд своих сыновей огромная и застывшая в недоумении страна, где инициативу немедленно взяла на себя группа лиц вокруг Ельцина, среди которых было немало авантюристов. Под лозунгом спасения конституционного порядка эти люди несколько месяцев держали страну в состоянии полного отсутствия конституционного порядка и захвата движимого и недвижимого имущества.

Столь симпатизирующее Ельцину Центральное разведывательное управление США, в отличие от многих, весьма жестоко оценило поведение в прошедшем кризисе Горбачева: «Он продемонстрировал черты наивности и эгоцентризма и был неспособен воспринять новости, противоречащие его амбициям».[138]

24 августа 1991 г. в своем кремлевском кабинете повесился маршал Ахромеев. Достоинство офицера заставило его написать предсмертную записку, объясняющую свой поступок утерей всего, чему была посвящена его жизнь: Советский Союз, Советская Армия, социализм. «Все это разрушено».

Бейкер выразил соболезнование, обращаясь к Шеварднадзе. Он ошибся адресом, Шеварднадзе не проявил великодушия. О покойнике он сказал: «Он был одним из тех, кто нам мешал». Напомним, что именно Ахромеев после согласования параметров ОВСЕ сказал в Женеве: «А не попросить ли нам местное подданство?». Что-то мучило старого солдата, и нетрудно догадаться, что Шеварднадзе и Горбачев до определенной степени олицетворяли для него государство, которому он преданно служил. Эта лояльность завела его слишком далеко. Но даже в своем трагическом конце он показал наличие совести, столь недостающей тем, кому он «мешал»…

Стоя перед российским парламентом, президент Горбачев вынужден был выслушивать торжествующего Ельцина, заставляющего его прочесть донос одного из горбачевских министров на других союзных министров, поносящих их поведение во время т. н. «путча» (кстати, фальшивый документ — чистая выдумка). Ельцин пытался политически убить Горбачева и, как минимум, прилюдно оскорбить его. Текст, который Ельцин в присущей ему безапелляционной манере заставил Горбачева с трибуны читать всему Совету РСФСР, был, повторяем, фальшивкой, о чем ни Ельцин, ни ликующие депутаты-победители никогда почему-то не вспомнили с тех пор. Их режим начался с этой фальсификации.

Скаукрофт печально покачал головой. «И это все. Горбачев более не является независимой политической фигурой. Ельцин указывает ему, что нужно делать. Не думаю, что Горбачев понимает, что происходит». Никому не понравилось это ненужное прилюдное унижение. Кроме Ельцина. Его Скаукрофт без обиняков назвал «эгоистом, демагогом, оппортунистом».[139]

Американская сторона обращалась с Горбачевым в эти дни не менее безжалостно. Буш потребовал немедленного признания независимости прибалтийских республик. Униженный Горбачев пообещал признать три балтийские республики до 30 августа 1991 г. Горбачев не выполнил обещания, и 2 сентября США (до СССР) признали суверенитет прибалтов.