Лев Троцкий - Советская республика и капиталистический мир. Часть I. Первоначальный период организации сил Страница 36

Из этого острого несоответствия выросла раньше, чем в других странах, задолго до европейской революции, наша революция. Она не нашла на первой же стадии своего развития необходимой поддержки. Отсюда все те глубочайшие тактические затруднения, перед которыми мы стоим. И сейчас – эта мысль может показаться теперь стертой монетой, однако и сейчас она остается во всей своей силе, – сколько бы мы ни мудрили, какую бы тактику ни изобретали, спасти нас в полном смысле слова может только европейская революция.[142]

Я воздержался от голосования в Центральном Комитете[143] при решении этого важнейшего вопроса по двум причинам: во-первых, потому, что я не считаю решающим для судеб нашей революции то или другое наше отношение к этому вопросу.[144] Я не считаю его решающим. По вопросу о том, где больше шансов: там или здесь, – я думаю, что больше шансов не на той стороне, на которой стоит тов. Ленин.[145] Об этом я скажу далее. Но вместе с тем я думал и думаю, что та политика, которую отстаивает так называемая оппозиция, – политика революционной войны – для того, чтобы быть действительно примененной на деле, требует, помимо всего прочего, фракционного единодушия, единодушия всех оттенков партии, – это прежде всего. Нельзя вести войну против немцев и против нашей буржуазии, преодолевая косность широких слоев отсталой народной массы, и в то же время иметь против себя половину или большую часть партии, с Лениным во главе. Прежде чем вернуться к этому моменту, я должен в двух словах указать на смысл предшествующей международной политики.

Несомненно, что если иметь в виду простую передышку для нашего внутреннего строительства или для того, чтобы получить благоприятные материальные условия, мы должны были бы заключить мир в ноябре. Тогда мы могли бы получить от немцев самый лучший мир, потому что мы первые пробили брешь в рядах врагов Германии. Но никто из нас на этой точке зрения не стоял. Все, в том числе и тов. Ленин, говорили: «идите и требуйте от немцев ясности в их формулировках, уличайте их, при первой возможности оборвите переговоры и возвращайтесь назад». Все мы видели в этом существо мирных переговоров, а не революционные фразы. Перед последней поездкой в Брест-Литовск мы все время обсуждали вопрос о дальнейшей нашей тактике. И только один голос в Центральном Комитете раздавался за то, чтобы немедленно подписать мир: это голос Зиновьева. Он говорил совершенно правильно, с своей точки зрения, – я с этим был вполне согласен, – он говорил, что оттягиванием мы будем ухудшать условия мира, подписывать его нужно сейчас. Но большинство сказало: «нет, продолжайте ту же политику агитации, затягивания и т. д.».[146] Однако, поставив вопрос о необходимости немедленного подписания мира, Зиновьев уже опоздал. Когда мы приехали в Брест-Литовск в последний раз, нам уже не пришлось затягивать переговоры: немцы затягивали их сами, не устраивали заседаний, потому что налицо был уже новый факт – готовность к предательству со стороны киевской Украинской Рады. Им нужно было иметь признание Украины независимой республикой, для чего они посылали делегацию Украинской Рады в Киев. Им нужно было достигнуть законченного мира с Украиной, чтобы поставить ультиматум нам. Мы знали тогда, что сейчас заключение сепаратного мира не означает мира в точном смысле этого слова; все же мы думали, что теперь с Украинской Радой, потерявшей к тому времени Киев, у них не будет формального завершения дела, что речь идет для них в первую голову о хлебе и других естественных богатствах страны, чего Рада им дать уже не может. Повторяю, если бы мы действительно хотели получить наиболее благоприятный мир, мы должны были бы согласиться на него еще в ноябре. Но ни один голос – ни в Центральном Комитете, ни вообще в нашей партии – не поднимался за это: тогда мы все стояли за агитацию, за борьбу в пользу мира, за революционизирование германского, австро-венгерского и всего европейского рабочего класса. При этом мы рассчитывали, главным образом, на развитие революционного движения в Западной Европе. В последний момент в Брест-Литовске мы получили сведения о стачках в Германии и в Австрии. Спрашивается, должны ли мы были при этих условиях поставить на испытание силы германского пролетариата, его политическую сознательность, его способность к борьбе? Я считаю, что мы должны были это сделать и, следовательно, признать невозможность подписания мира.

Мы должны были сделать последнюю попытку, и хотя тов. Ленин был против этого, но он был против этого не с такой энергией, как сейчас. Однако те товарищи, которые обвиняли нас позже за брест-литовскую декларацию, были тогда с нами.[147] С этим необходимо считаться. Если бы меня заставили повторить переговоры с немцами, я 10 февраля повторил бы то же, что я сделал.[148] Я считал бы абсолютно недопустимым подписать в тот момент мирный договор, хотя для меня было ясно, что каждый день затягивания ухудшает условия мира. Почему? Потому, что все наши предшествовавшие переговоры с немцами и наша агитация имели революционизирующий смысл лишь постольку, поскольку их принимали за чистую монету. Я делал сообщение на фракции III Всероссийского Съезда Советов[149] о том, как бывший австро-венгерский министр Грац говорил, что немцам только нужен повод для того, чтобы поставить нам ультиматум. Им казалось, что мы напрашиваемся на ультиматум. Наша позиция во время Брест-Литовских переговоров изображалась нашими врагами и темными полусознательными друзьями, как игра с заранее предопределенным решением, игра на то, что мы идем к сепаратному миру, что мы заранее обязываемся подписать все, что мы разыгрываем лишь революционную комедию. При таком положении, нам, с одной стороны, грозила – в случае неподписания – потеря Ревеля и других местностей, с другой стороны, нам грозила потеря симпатий со стороны французского и английского пролетариата или значительной части его, если мы подпишем этот мир, не поставивши на испытание боеспособность германского пролетариата. В данном случае мы возложили ответственность на германский пролетариат, на его партию. Но эта партия оказалась абсолютно пассивной и не только не сделала попыток сопротивления (голос: «официальная, – а другая партия?»), но и систематически оправдывала это разбойническое нападение на Россию со стороны германского милитаризма. Я был одним из тех, которые думали, что германцы наступать не будут. В то же время я говорил, что если они будут наступать, то у нас всегда будет время подписать этот мир, хотя бы и в худших условиях. С течением времени – говорил я – все убедятся, что другого выхода у нас нет… (Шум.)

Мы сейчас еще не знаем всех тех фактов, которые заставили или побудили Германию наступать. Тов. Радек говорит, что имеются немецкие газеты, в которых сейчас указывается, что спустя 4 дня после нашего отъезда германская печать говорила, что наступления не будет. Какие тут факторы вмешались, не было ли тут закулисной игры с нашими союзниками, или, быть может, просто победило наиболее крайнее милитаристское крыло в самой Германии, – это для нас в настоящее время почти безразлично. Разумеется, мы сделали рискованный шаг. Это был риск не персональный, не кружковый. Здесь было поставлено на карту очень много: поддержит ли нас европейский пролетариат или не поддержит? Во втором случае мы будем раздавлены. Этот риск вызывался сущностью обстоятельств. Мы разно оценивали в данный момент остроту этого риска. Товарищ Ленин считает, что сегодня необходимо подписать мир, после того как немцы взяли Ревель и др. города; другое крыло, к которому я принадлежу, считает, что сейчас единственная возможность для нас, поскольку это зависит от нашей воли, – воздействовать революционизирующим образом на германский пролетариат. Благодаря этому не разрывается преемственность той агитации, которую мы вели, не создается в ней исторического перерыва.

Сейчас необходимо поставить европейский пролетариат, и германский в первую очередь, перед той политической драмой, которая не нами создана, а вытекает из существа международного положения, и возложить на германскую партию всю ответственность за то, что она нас не поддерживает. Мы отступаем и обороняемся, поскольку это в наших силах. Мы выполним ту перспективу, которую предсказывает тов. Ленин: мы отступим к Орлу, эвакуируем Петроград, Москву. Я должен сказать, что тов. Ленин говорил о том, что немцы хотят подписать мир в Петрограде, – несколько дней тому назад мы вместе с ним думали так. Однако мне помнится, будто Ленин в частном разговоре, имеющем большое значение, выразил сомнение в возможности осуществления этого плана немцев, очевидно, полагая, что факт взятия Петрограда подействовал бы слишком революционизирующим образом на германских рабочих. Это возможно. Взятие Петрограда – угрожающий факт, для нас это – страшный удар, но и для немцев это, разумеется, тоже рискованная тактика. Все эти возможности сопряжены с риском, но вся наша тактика строится именно на этом риске: у нас не может быть какой бы то ни было уверенности. Приходится решать при многих неизвестных и при той и при другой политике, и все зависит от скорости пробуждения и развития европейской революции. Разумеется, она разовьется и в том случае, если мы ратифицируем этот мир… (Шум.) Однако аргументы, которыми мотивируется необходимость мира, дезорганизуют работу не только по созданию армии, но и непосредственную работу по мобилизации рабочих масс. Между прочим, в Пскове и в других местах говорили мобилизованным рабочим, что их послали на убой, что из этого ничего не выйдет… Так воевать, разумеется, нельзя. Раз мы вынуждены обороняться, мы должны обеспечить себе тыл, а мы этого не делаем. Я уже не говорю о том, что все наше внимание обращено на немцев, и что мы открываем дорогу Японии с Владивостока. Там тоже имеется на многие миллионы рублей всевозможных богатств, сырья, которые попадут в руки японцев после высадки десанта. Уже теперь ходят слухи, что японская армия состоит из многих сотен тысяч солдат, что японское правительство выжидает лишь благовидного предлога, чтобы в удобной форме предложить нам удалиться с Дальнего Востока.[150] Это необходимо учесть. Я не хочу сказать, что, ратифицируя или не ратифицируя мир, мы получим сразу спасительное средство. Но для меня ясно одно: выступая сейчас от имени нашей партии с призывом к революционной войне или к обороне, мы должны были бы прежде всего обладать полным единодушием в наших рядах. Если мы будем расколоты, если в нашей организации, в части ее, будет существовать убеждение, что, призывая рабочих к обороне, мы отдаем на истребление цвет пролетариата, наносим жестокий удар социалистической революции, – при таких условиях революционная оборона становится абсолютно невозможной для данного периода.