Вальдемар Лысяк - Зачарованные острова Страница 36

Благодаря целому казарменному столетию (XIX век) интерьер памятника был практически уничтожен, но он не пересек границы полнейшей разрухи. Храм рассчитывал на мудрость ХХ столетия, но оно устроило две войнушки, так что казармы были нужны и такими сохранялись до 1958 года, после чего граница была перейдена. Помните ли вы «Святотатство» Гроттгера? Винтовки, опирающиеся на распятие, патронташи на груди Христа, а у его ног барабан с игральными картами и пустая бутылка. Возможно, в Бергамо было и не так, но именно так подсказывает воображение.

Но церкви святого Августина повезло в том, что ей позволили жить. Не все реликты Средневековья обрели подобную милость. Как-то ночью несколько грузовиков подъехало к церквушке XIII века, стоявшей на дорогостоящем участке в самом центре Салерно. Водители закрепили цепи к слабым стенкам и дали задний ход. Здание, естественно, завалилось. Это вызвало мягкий протест со стороны епископа Салерно, но его мало кто услышал, поскольку участок, на котором сейчас можно видеть уродливый современный дом, стоил немалые деньги. В Бергамо от святого Августина тоже кое-что сохранилось: благородный готический фронтон, деревянный плафон с нарисованными на балках фигурами, что помнят еще Коллеоне, и остатки старинных фресок.

Какую же функцию исполняет 600-летний неф сейчас, когда солдаты уже ушли. В Польше мы бы сказали, что пожарного депо. Здесь проводятся всякие собрания, концерты и местные празднества. Если возникает необходимость укрыться кучей под крышу — добро пожаловать к святому Августину, в старенькие, гниющие стены. Чтобы было хоть чуточку приличнее, сюда же сунули международный кинофестиваль, так что глаза умников могут следить за движущимися картинками с экрана, прячущего мертвые изображения на плоскости стены. Фрески, которые когда-то вросли в эту стену, а сегодня уже прозрачны, словно тени, не пробуждают ничьего сожаления — они могут умирать, и пошли они все к черту. Стоимость одного лишь фильма могла бы вернуть им жизнь, но это совершенно уже безумная мысль.

К фестивалю я не успел, так что попал на обычный сеанс, и когда Клинт Иствуд, герой «Грязного Гарри», стрелял с экрана, я чувствовал, что эти пули попадают в тени фресок. Как-то раз, в Венеции, я видел баскетбольный матч на покрытии, установленном внутри зала монастыря Милосердия. На стене висел запрет «Курить запрещено» (ведь табачный дым вреден спортсменам), а мяч постоянно бился о ренессансные скульптуры и фрески шестнадцатого века, жаждающие хоть капельки людского милосердия — это было то же самое. Церкви святого Августина уже более полутысячи лет. Во скольких странах континента ее восприняли бы в качестве сокровища нации!

И все равно, я не понимаю, потому и спрашиваю. И вот объяснение мне дает человек, закончивший Академию и давно уже занимающийся спасением гибнущих памятников искусства; следовательно, мы ничем не отличаемся в любви к ним, и, тем не менее, отличаемся полностью, поскольку он итальянец. И он говорит, по-настоящему удивленный:

— Синьор, было бы хорошо, если бы мы успели помочь всем памятникам, а вы тут беспокоитесь объектом, которому всего несколько сотен лет?! Таких молодых церквей и дворцов у нас столько, что если бы их правильным образом сохранять, следовало бы переквалифицировать в реставраторов всех итальянцев, не исключая кормящих матерей. Вы откуда приехали?

— Из Польши.

— Аааа… понимаю.

Я тоже уже начинаю понимать.

Когда Пясты на переломе тысячелетий возводили часовню Островя Легницкого, фундамент которой является жемчужиной наших исторических памятников — туфовые, прекрасно сохранившиеся до наших дней стены этрусского Некрополя в Орвието насчитывали более полутора тысяч лет, а камни Колизея осматривали панораму Рима уже тысячу лет. Ценных камней в Италии столько, сколько звезд на небе, и очень многие из них требуют спасения. Вот как звучит ответ.

17. «Время — это архитектор, человек — всего лишь каменщик»

«Открывая оптическую перспективу, Ренессанс так же открыл перспективу истории, осознавая, сколь громадное значение заключается в том, чтобы оставить потомству памятников искусства»

«Громадные строения — как громады гор — являются произведением веков. Каждая волна времени наносит свой ил, каждое племя выкладывает свою частичку здания, каждый отдельный человек приносит свой камень. Время — это архитектор, человек — всего лишь каменщик».

За сколькое из того богатого наследия многих веков Италия должна быть благодарна крупным меценатам — герцогам и графам, правителям республик и родовых кланов, которые в одной руке держали, попеременно, меч, кнут и скипетр, а во второй — золото и контракты для художников? За многое, но, наверняка, не за столько, как многие предполагают. Только лишь ко второй половине ХХ века историкам удалось доказать, что Лоренцо Великолепный (il Magnifico) свою славу щедрого и просвещенного мецената, содействующего искусству Ренессанса, по большей мере заслужил благодаря рекламе, распространяемой в последующие годы кланом Медичи, чем собственной культуре и щедрости.

Как же до сих пор мало — вопреки иллюзиям — мы знаем о самом Ренессансе, об этом удивительнейшем течении европейской цивилизации, которое было настолько смелым, что окрестило себя само, не ожидая (как ожидали готика, барокко и неоклассицизм), пока поколения смилуются и дадут ему название, и которое поставило Природу на столь высокий пьедестал, что «довело ее чуть ли не до того, чтобы она, Природа, бросила вызов христианству» (Майкл Левей). Ренессанс, как правило, ассоциируется у нас с искусством, но это искусство было всего лишь камешком, да и то — не главным, ренессансной мозаики, которую образовывали мощные течения мысли, философия, наука, литература, музыка и т. д. Ренессанс — как художественный стиль — если его вообще можно называть стилем (лично я предпочитаю называть это явление направлением), был всего лишь живописной обложкой многогранного явления под названием Возрождение. Я понимаю это именно так.

После свержения Лоренцо Великолепного (1449–1492) всего лишь один покровитель искусств кажется мне достойным короны среди ренессансных меценатов: Федериго иль да Монтефельтро (1422–1482). Этот герцог эпохи Возрождения был по-настоящему храбрым воином, по-настоящему мудрым повелителем, по-настоящему либеральным меценатом искусства и наук и настоящим человеком. Как-то раз он сказал Веспазиано да Бистиччи, что всякий правитель обязан быть человечным — «essere umano». Сам он был человечным, ибо в нем присутствовали и «umanita» (человечность), и «lo spirito» (дух). Веспазиано, собравший для своего господина прекраснейшую библиотеку, впоследствии восхищенно писал о нем, неустанно повторяя «Tanta umanita».

Какие имеются у нас доказательства того, что Веспазиано не ошибался или не приукрашивал? Например, гранитное, умное лицо Федериго на портрете кисти Пьеро делла Франческа, приятеля герцога. Пьеро дела Франческа был гением, так что эта картина, вне всякого сомнения, была зеркалом, в котором профиль Федериго отразился и застыл на века. Стоя перед диптихом, частью которого является это лицо, находящимся во флорентийской Галерее Уфицци, я верил Бистиччи. А если вы скажете, что никакое зеркало, пускай даже созданное рукой гения, не отражает души человека, и потребуете доказательств? Победив в битве под Вольтеррой, Федериго мог, как и всякий триумфатор, потребовать от побежденных золота, драгоценностей, лошадей и дани. Он же потребовал рукопись Библии на древнееврейском языке, с богатыми иллюстрациями. Все остальное было для него пылью, не стоящей внимания. Какие вам еще нужны доказательства?

Портрет кисти Пьеро делла Франческа

Федериго да Монтефельтро и его сын Гвидобальдо, портрет кисти Педро Берругюэта

Столицей Федериго да Монтефельтро был Урбино, которым семейство Монтефельтро владело с XIII века. Федериго оказался гордостью семьи, города и всей Италии. Именно там он разместил свой двор, изысканная, пропитанная гуманизмом атмосфера которого распространялась на всю Европу, формировала умы и шлифовала таких гигантов, как Рафаэль, которому повезло родиться в Урбино. Кастильоне сделал этот божественный двор фоном для своего «Il Cortegiano», книги, с которой поляки знакомы, благодаря переводу шестнадцатого века, сделанному Лукашем Гурницким («Дворянин»). Колыбелью двора Федериго да Монтефельтро и эпицентром упомянутого нами распространения был Герцогский Дворец — Палаццо Дукале.

В город я вошел через ворота в стенах бастионов, словно паломник тамошней эпохи — а впрочем, разве не был я им? Я прошел мимо «Monumento a Rafaello», затем по улице Рафаэля, мимо дома его семьи, через Площадь Республики и по улице Гарибальди (в Италии нет города, в котором не было бы улицы и площади, носящей это имя) и прошел ко дворцу. Для Федериго его строили Лючиано да Лаурана и Франческо ди Джорджио Мартини. Монтефельтро, гордый и желавший сравняться с Медичи, требовал строительства шедевра, богатого не только украшениями и потраченными средствами, но и художественным уровнем, который герцог мог оценить безошибочно, поскольку в архитектуре разбирался не хуже тех, которым он платил за возведение дворца. И они подарили ему истинный шедевр, создавая (во второй половине XV века) произведение «скорее божественное, чем человеческое».