Иван Киреевский - Европеец Страница 36

Как бы ни было оригинально название книги, но для книгопродавцов и для публики оно никогда не бывает так привлекательно, как имя пера. Надеюсь, что скоро его только будут ставить на заглавной листке. Горе тогда подражателям, без корня растущим у подножия питательных дерев! Поневоле закаетесь быть чем-нибудь самоценным! Многие писатели почувствовали, что название тройное, четверное не выразит внутреннего содержания их произведения и, соображаясь с обычаем, дали ему первое попавшееся имя: Черной и Красной, Плик и Плоп, и пр. Аноним может изобрести какой-нибудь характеристический знак, по которому его узнать можно (характеристика должна находиться в самой книге), напр.: гильотину, воздушный шар, якорь или иной какой иероглиф[8], подобный тому, который г. Бальзак взял эпиграфом к своей «Peau de chagrin»31*.

Г. Бальзак издал в свет Вальтерскотовский роман (по собственному его выражению), где есть заманчивость, страсть и многие невероятности; потом издал несколько «Картин частной жизни», являющих быстрые успехи и труд усовершенствованный. Оба творения приобрели ему славу; третье, на котором не поставил он имени, еще больше. В предисловии к Peau de chagrin неужели автор не шутя жалуется на недоброжелательные нападки за его «Физиологию супружества»? Мы с удовольствием узнали в любезной, остроумной его защите, что г. Бальзак не стар, не ветрен, не пьяница; с удовольствием прочли любопытный разбор разногласия и согласия, встречающиеся между характерами авторов и характерами их творений, психологическое рассуждение о чудесной способности гениальных людей изобретать ужасные преступления, не переставая быть образцами кротости и добродетели. В том же предисловии г. Б. говорит, что «Физиология супружества» была с его стороны попытка, как возвратиться к насмешливой, тонкой литературе 18-го века. Не знаю, что понимает автор под тем литературным противодействием, которое нам обещает; но знаю, что если подозрительная насмешливость, с которой он смотрит на человечество, вспоминает Вольтера и Рабеле[9], так же как и некоторые его фразы, то искусственная часть его дарования, неотъемлемо принадлежит нынешнему веку.

«Картины частной жизни» чрезвычайно привлекательны и ближе к природе, нежели все прочие произведения автора. Подробности рассказаны с утонченным и разборчивым вкусом; если они и замедляют иногда действие, то живее и яснее его обозначают.

Еще есть много таких людей, которые требуют у автора отчета во времени, за чтением проведенным, ищут в литературе удовольствия прочного, волнения полезного, практической истины. Этот класс читателей предпочитает «Картины частной жизни» г. Бальзака философской его чертовщине.

Философские сказки и романы читаются с жадностью. Здесь не видим мы ни Вольтера, ни Рабеле, ни Гофмана; мы видим г. Бальзака. Гофман, основатель фантастической школы, имеет внутреннее сильное убеждение — страсть к искусству. Его создания не были для него шуткой; он плачет невыдуманными слезами. В его превосходных, страстных мечтаниях об искусстве не проглядывает беспрестанная насмешка над человеческим сердцем, сатирическая ирония, разрушающая очарование. «Неизвестный образец» и «Сарацинка», сказки Бальзака, отменно увлекательны. Но в первой Пуссен унижает себя, принуждая свою божественную, стыдливую красавицу явиться обнаженной глазам чужим, служить образцом; и я разделяю презрение, которое она к нему ощущает. Во второй автор странным образом бродит с своею любовью. Нужен его необыкновенный талант, чтобы рассказать такую неудачу, и герой должен был умереть, чтобы не казаться глупо смешным.

Сказки г. Бальзака можно назвать мизантропическими. Везде жестокий обман в чувствах сердечных, везде человек является в самом низком, самом ужасном виде; везде желание богатства заражает душу; везде «люди тонут в долгах, полагаясь на удушливый кашель родного; каждое утро облокачиваются на мертвое тело, каждый вечер из него делают себе подушку». Между тем не воображайте, чтобы сказки эти были скучны, печальны, растянуты; нет! это маленькие драмы, умные, затейливые, веселые, быстрые: литература века, спешащего узнать все чувства, созидающего новые, ускоряющего все, и жизнь, и действие, и дружины, века, породившего пароходы, телеграфы, литографию, музыку Россини, освещение газом… Наше время отсвечивается в этих фантастических повестях со всеми своими несообразностями и противоположностями, своим поэтическим прозаизмом и суеверным неверием, с порывами добродетели и глубоким эгоизмом, единственным основанием нынешнего устройства.

Может статься, г. Бальзак не верит сам, чтобы разврат был так велик, самоубийство так самохвально и шутливо; безверие так необузданно, а мнение так отчетливо; может статься, г. Бальзак мистифицирует свою публику? Как бы то ни было, каждый охотно поддается, и если он смеется над читателем, то читатель никогда над ним не смеется.

Кто не знает этой чудесной Peau de chagrin, с которой стоит пожелать, чтобы получить желаемое; но которая при каждом желании убывает и уносит несколько лет жизни своего обладателя. Сколько раз этот роман анализирован, расхвален, окритикован. Мне совестно выйти так поздно с моими придирками: вероятно, автор за давностью времени считал уже себя нетревожимым обладателем своей собственности.

Знаю, что человек, обуреваемый сильною душевною страстью, может поступком своим обмануть все предположения и все расчеты, и, однако, чувствую, что участие во мне слабеет, когда поэт нарушает правдоподобие, изображая игру страстей. Тщеславная, холодная кокетка горестью отравила жизнь Рафаэля: каких мучений не перенес он на любви к Феодоре? чего ему стоили одни эти приличные сапоги, этот белый жилет, в которых надобно было перед нею явиться? Для Феодоры хотел он убить душу свою и погрязнуть в распутстве… О! сколько раз он должен был умолять какое-нибудь волшебное могущество вселить к нему любовь в эту бездушную, эту гордую Феодору, заставить ее плакать слезами скорби и раскаяния, заставить одним его словом переселяться в ад или понимать радости небесные — и в ту минуту, когда он умирает, умирает от этой женщины, — чего же он просит от своего талисмана?.. Хорошего ужина!..

Г. Б. одарен в высшей степени наблюдательностью ума и сильным воображением слога. Слово чарование (fascination) часто у него повторяется, и я нахожу его приличным для того действия, которое он сам производит. Несколько страниц в Peau de chagrin ослепительны, волшебны. Автор высказывает все, и всегда выражение его чисто. Он умеет набросить прихотливое покрывало на все, что требует догадки, и резкою, живописною кистью выставляет людей, вещи, системы, идеи. Описания исполнены жизни, отступления божественны…

«Я помню, — говорит Рафаэль[10], описывая бедный чердак свой, — помню, как весело, как сладко едал я хлеб свой, свое молоко, сидя у окошка, вдыхая в себя воздух неба и рассеянными взорами медленно перебирая картину кровлей красных, диких, зеленых, темных, черепичных, железных, покрытых желтым и зеленым мхом. Сначала вид этот казался мне однообразен; скоро нашел я в нем красоты чудные. Ввечеру яркие полосы света, выходя из неплотно прикрытых ставень, оттеняли и животворили мрачную глубину дивной картины. Бледный свет фонарей посылал снизу палевый отблеск и сквозь туман слабо обозначал улицы в переливах тесных кровель, океане недвижимых волн. Иногда являлись лица посреди безмолвной сей пустыни: в висячем воздушном саде, между цветов, угловатый профиль какой-нибудь старушки с лейкою в руках, или в гнилой раме слухового окна, молодая девушка, которая, считая себя никем не видимою, небрежно убиралась, и я мог различить прекрасную ее головку и длинные волосы, поднятые вверх белоснежною рукою».

Волшебство тысяча и одной ночи, связанное с судьбою парижанина, которого мы встречали, с которым, может быть, играли в экартэ, сначала поражает неприятно: но опомнившись от первого удивления, несообразное и правдоподобное сливаются для читателя, как теплотвор и углетвор на пылающем костре. (Простите мне сравнение.) Возможное и невозможное так тесно сливаются в сей странной повести, что нельзя провести между ними демаркационной линии, как между телом и душою, между мышленьем и материей. Все может быть естественно и неестественно: суживание и сжиманье кожи, вулканическая страсть Рафаэля, докучливость безумца; г. Бальзак всем этим издевается над нашей легковерностью. Потом, когда Рафаэль счастлив, т. е, когда он любим, он желает истребить пагубный талисман свой и не может. Напрасно пробует он над своей тюленей кожей все химические и механические средства, и автор такое ясное и подробное делает изложение его опытов, что читатель не знает, что ему думать. Рафаэль бросает кожу в колодец, садовник достает ее оттуда и приносит ему рассмотреть дивное чудо.