Живой Журнал. Публикации 2016, январь-июнь - Владимир Сергеевич Березин Страница 36

И вот я понимал, что с одной стороны, это должно быть о краснофлотцах — тогда всё сходится. Но у краснофлотцев не было адмиралов.

Но в 1922 году, и внутри Советской России, так о белых писать было нельзя.

«Да что же это такое?!» — думал я в раздражении.

Тогда над классной доской висел Ленин и ничего условного быть не могло. Я участвовал в литературно-художественном монтаже — это была такая странная форма сценического искусства, когда мальчики и девочки стояли в ряд, но не делали всякие цирковые фигуры (это был стиль двадцатых годов, а не семидесятых), а просто читали стихи и прозу. Время от времени играда музыка и Кобзон (да. он вечен) пел, как важен первый шаг, будущего стяг, неугомонный, недремлет враг… Итак, в этом странном представлении тоже были эти слова.

Некоторым моим товарищам тогда казалось, что про гвозди сочинил Маяковский — ведь про большевиков всё он. И музее хотел выставить их всех, плачущих.

И выходило, что всё это — про большевиков, а тут — адмирал.

Тогда я решил, что это про сражение при Моонзунде. Я как раз прочитал роман Валентина Пикуля.

Потом я решил, что это про гибель "Славы".

Но отчего — курс ост?

Почему на восток?

Сам Тихонов потом говорил: ""Тема этого стихотворения зародилась во мне ещё осенью семнадцатого года, когда моряки Балтийского флота в жестоких морских боях показали поразительное бесстрашие и высокое мужество, отбивая попытки германского флота захватить Ирбенский пролив и архипелаг Моонзунд. Я начал писать стихотворение об их доблести, но не успел его закончить. Но когда пришли трудные дни осени девятнадцатого года, когда белая армия генерала Юденича подступала по суше к красному Петрограду, а с моря английские военные суда вели морскую блокаду и совершали предательские нападения на корабли Советского флота, эта тема явилась совершенно заново”. [Тихонов Н. Собрание сочинений в 7 т. Т. 7 — М.: Художественная литература, 1976. С. 250. В комментариях (С.755) ссылка на сборник "Перекличка героев" (Воениздат, 1970).]

При этом версии множились — одни сообщали, что это история про последний выход в море кайзеровского флота, другие и вовсе считали, что это история про атаку английских торпедных катеров на Петроград (Вернее, на Кронштадт).

Для стихотворения, что написано в 1922 году, которое я читал наизусть в школьном классе, слишком большая роскошь была не иметь других смыслов, кроме буквальных. Я помню, как его разбирала учительница литературы, и в этот момент в классной комнате что-то задёргалось, как на лестнице в пустом доме, когда Нео видит сбой матрицы.

Удивительно другое — я не могу вспомнить навскидку комментариев современников, какого-то следа этого парадокса в мемуарах.

Извините, если кого обидел.

20 февраля 2016

История про то, что два раза не вставать (2016-02-22)

Извините, если кого обидел.

22 февраля 2016

Голем (День Советской армии. 23 февраля) (2016-02-22)

Восстание догорало. Его дым стлался по улицам и стекал к реке, и только шпиль ратуши поднимался над этим жирным облаком. Часы на ратушной башне остановились, и старик с косой печально глядел на город.

Восстание было неудачным, и теперь никто не знал — почему, это был хлеб для историков будущего. Чёрные танки вошли в город с трёх сторон, и битый кирпич под их гусеницами хрустел, как кости.

Капитан Раевский сидел в подвале вторые сутки. Он был десантником, превратившимся в офицера связи.

Раевский мог бы спуститься с остальными в сточный канал, но остальные — это не начальство. Остальные не могли отдать ему приказ, это был чужой народ, лишённый чёткой политической сознательности. Капитан Раевский был офицером Красной Армии, и, кроме ремесла войны, не имел в жизни никакого другого. Он воевал куда более умело, чем те, что ушли по канализационным коллекторам, — и именно поэтому остался. Он ждал голоса из-за реки, где окопалась измотанная в боях армия и глядела в прицелы на горящий город.

Приказа не было три дня, а на четвёртый, когда радист вынес радиостанцию во дворик для нового сеанса связи, дом вздрогнул. Мина попала точно в центр двора. От рации остался чёрный осколок эбонитового наушника, а от радиста — куча кровавого тряпья.

Теперь нужно было решать что-то самому. Самому, одному.

До канала было не добраться, и вот он лез глубже и глубже в старый дом, вворачиваясь в щели, как червяк, подёргиваясь и подтягивая ноги.

Грохот наверху утихал.

Сначала перестали прилетать самолёты, потом по городу перестала работать дальнобойная артиллерия — чёрные боялись задеть своих.

Но разрывы приближались — видимо, чтобы экономить силы и не проверять каждую комнату, чёрные взрывали дом за домом.

У Раевского был английский «стен», сработанный в подпольных мастерских из куска водопроводной трубы. Он так и повторял про себя — водопроводная труба, грубый металл, дурацкая машинка — но к «стену» было два магазина, и этого могло хватить на короткий бой. Застрелиться из него, правда, было бы неудобно.

И вот Раевский начал обследовать подвал. На Торговой улице дома были построены десять раз начерно, и на каждом фундаменте стоял не дом, а капустный кочан — поверх склада строился магазин, а потом всё это превращалось в жильё. Прошлой ночью он нашёл дыру вниз, откуда слышался звук льющейся воды — но это было без толку — там, среди древних камней, могла течь вода из разбитого бомбами водопровода или сочиться тонкий ручеёк древних источников.

Так на его родине вода текла под слоем камней, и её можно было услышать, но нельзя пить.

И теперь воды у него не было. Вода кончилась ещё вчера.

И вот он искал хоть что-то, чтобы не сойти с ума. Раевский начинал воевать у другой реки, и сидя два года назад в таком же разбитом доме, понял, что жажда выгонит его под пули.

Жить хотелось, но воды хотелось больше. Это было то, что называлось жажда жизни, и Раевский, выросший у большой реки посреди Сибири, знал, что без воды ему смерть. Он боялся жажды, как татарина из своего давнего кошмара.

Про татарина ему рассказала старая цыганка, сидевшая на рельсах с мёртвым ребёнком на руках.

— Тебя убьёт татарин, — сказала цыганка Раевскому, когда он остановился перед ней на неизвестном полустанке с чайником в руке.

— Тебя убьёт татарин, — сказала цыганка. Один