Станислав Лем - Молох (сборник) Страница 37

6

Совершенно особое, непривычное место на этой шкале занимает биологический код, который создала естественная эволюция. Здесь стоит к нему хотя бы в общих чертах присмотреться. Генетический код еще не является СООБЩЕНИЕМ — это только алфавит и грамматика (так же как и язык программирования, один из многих искусственно созданных). Клетка пользуется четырехбуквенным языком (кодом) нуклеиновых кислот, чтобы перевести текст-геном на двадцатибуквенный язык белков. (Напоминаю, что КОД мы узнаем тогда, когда одна знаковая система остается строго подчиненной другой, как, например, когда, кроме азбуки Морзе, в морской службе мы используем сигнализацию флагами или когда кодом является шифр, то есть шифр является кодом, который переложить на этнический язык сумеет только тот, кто обладает КЛЮЧОМ, служащим для декодирования.) Белковая молекула — это текст, построенный из двадцати букв вторичного алфавита — аминокислот, тождественных во всей живой природе. («Изобретение» оказалось НАСТОЛЬКО сложным, что генетический код является единым для всех растений и животных — бывших, существующих и будущих — в ходе четырехмиллиарднолетней эволюции жизни на Земле.)

Геном в принципе является «застывшим» и «неподвижным» и потому представляет собой базовую матрицу наследственного сообщения. Нуклеиновый код, построенный на основе нуклеиновых кислот (нуклеотидов), является тройственным (триплет). Четыре нуклеотида, взятых отдельно, могут кодировать только четыре аминокислоты. Взятых по два тоже недостаточно — они определяют только 16 аминокислот. Зато триплеты дают уже 64 комбинации, и это уже излишне. Тем самым мы говорим, что структура этого кода является redundant (избыточной). Большинство аминокислот может кодироваться более чем одним триплетом, некоторые же — даже шестью. При этом три триплета не кодируют каких-либо аминокислот, так как они являются как бы знаками препинания кода. С тех пор как в каждом геноме открыли так называемые «junk DNA», или «нуклеотидный мусор», сначала воцарилось убеждение, что код по своей сути издавна представляет собой экипаж, которым пользуется этот кодовый «мусор» будто пассажиры-зайцы. Резкий отказ этим «пассажирам» в каком-либо смысле, во всяком значении в процессе передачи наследственного сообщения давно казался мне весьма подозрительным, тем более что всего лишь НЕСКОЛЬКО процентов генов (у человека их около 100 тысяч) признаны кодами, которые структурно определяют возникновение (строительство) аминокислотных белков, этих кирпичиков любого организма. Однако в последнее время уже речь идет об эволюционной РОЛИ «junk DNA», хотя с определенной точностью функции этого «мусора» еще определить не удалось. Кажется, что тождественность, многоповторяемость определенных секвенций, якобы «ничего в наследственности не значащих фрагментов кода», их упрямое присутствие свидетельствует о том, что они подвергаются селекционному давлению и тем самым выполняют какие-то функции. Кажется, что те, называемые «бессмысленными», нуклеотиды влияют на структурные гены, обусловливая интенсивность их экспрессии, что они выполняют функции, поддерживающие порядок генома, и т. д. Я не вникаю в это отступление дальше. Оно очень захватывающее, так как до сих пор считалось, что три миллиарда нуклеотидов генома заслуживают внимания ТОЛЬКО в пределах «структурного меньшинства, кодирующего конкретные белки». (А ведь есть серии тех «глухих и немых» нуклеотидов, насчитывающих неизменные упорядоченные ряды по 280 элементов.)

7

Возвратимся все же к этническому языку. Уже в 50-х годах Ноам Хомский пытался формально математизировать основы языка и стремился создать так называемую генерирующую грамматику, присущую ВСЕМ человеческим языкам (а их около 4000 на Земле; некоторые из них уже практически мертвы). При этом он различал поверхностную и глубинную структуру языка, а так как его грамматики могут генерировать системы текстов, то появилась надежда, что переход от них к алгоритмическим языкам машинного перевода окажется осуществимым; однако эти труды завязли на мели: машинные переводы все еще в высшей степени несовершенны. Если же присмотреться к проблеме внимательнее и ближе, можно доказать, что буквальные однозначные переводы с языка (этнического) на другой язык с полным сохранением смысла невозможны. Скорее приходится говорить о том, что тот, кто переводит, занимается ИНТЕРПРЕТАЦИЕЙ текста одного языка с помощью другого языка. В математике, метафоричность которой — особенно в чистой математике — сильно минимизирована, два независимых математика, которые должны решить одну и ту же задачу, легко и неоднократно найдут один и тот же путь к решению, зато практически невозможно появление двух независимо переведенных (например, на польский) текстов «Гамлета» таким образом, чтобы они совпали до йоты. Образно (МЕТАФОРИЧНО) говоря, оригинал представляет ЦЕНТР стрелковой мишени, отдельные же переводы — это попадания, только асимптотически способные приближаться к этому центру, совпасть же с ним на 100 % они не могут. Здесь я позволю себе привести весьма современный пример абсолютной непереводимости с польского на французский. В произведении С. Мрожека некий Зигмусь говорит: «Улитка — это созданьице, существующее при помощи выставления рогов, взамен чего оно получает некоторое количество муки, из которого делает пироги». Таким образом, это предложение можно дословно перевести на французский, но оно не будет иметь типичного для поляка юмористического аспекта просто потому, что французам неизвестен детский стишок. («Улитка, улитка, высунь рожки, дам тебе муки на пирожки».) ЭТО предложение является как бы «глубоким слоем» семантического отношения шутки Мрожека, и это глубочайшее семантическое содержание (напряжение, вызывающее улыбку, проходит между слоями) даже гениальный переводчик на иностранный язык не переведет. Поэзию же можно топорно (это метафора) разделить на переводимую и непереводимую. Какое-либо появление перевода, лучшего по сравнению с оригиналом, иногда возникает, однако это происходит крайне редко. Так, расширяя поле наших исследований и обсуждений до значительного набора конкретных трансляционных дилемм и примеров, мы бы дошли наконец до понимания, почему такая скудость и убожество господствуют все время в области компьютерного перевода языковых текстов. В науке это проявляется меньше, чем в области беллетристики, поэтические же переводы — это еще более крепкий орешек для машин.

8

Распределение значений отдельных слов, идиом, оборотов, фраз конкретного языка по-разному представляется людьми, принадлежащими к одному языковому кругу. (Если к этому предложению присмотреться под углом охоты за метафорами, то мы заметим, что слово «круг» может иметь много разных значений, как и «распределение».) В общем можно сказать, что синонимы, собственно, не означают ТОГО САМОГО денотата, поскольку обусловлены в границах своих значений КОНТЕКСТАМИ, в коих они выступают. Но это было только «замечание по ходу». Итак, главным в труде Налимова вопросом «вероятностной модели языка» я здесь не занимался, поскольку, будучи действительно достойной внимания, эта проблема требует более основательного рассмотрения с предварительным введением так называемой формулы (статистической) Бейеса. Мои замечания должны были ограничиться выяснением того, что метафоричность этнического языка может быть использована как с ПОЛЬЗОЙ, так и ВО ВРЕД для коммуникации. Поэзия — это область, частично пересекающаяся с философией определенного типа, с философией (например) экзистенциальной печали, с особенностями языка, родного для философа (Хайдеггер и Гегель здесь достойны упоминания). При этом возникают некоторые софизматические претенциозности таких авторов, как Хайдеггер, который считал свою философию простым (почти) продолжением древнегреческой. Его язык так «переметафоризирован», что недостаток имеющихся метафор в германизмах склонял Хайдеггера к созданию неологизмов, лучше всего понимаемых немецкоязычными особами; из-за этого были проблемы с переводом Хайдеггера, например, у французов, а не лучший Деррида тоже порастягивал некоторые лексикографические сухожилия и суставы французского языка. Над ним, в свою очередь, должны были мучиться польские переводчики.

Поскольку в вышеприведенных замечаниях я до сих пор воздерживался от высказывания качественных суждений, добавлю, что по моему мнению каждый текст в распространяющейся сегодня тенденции ГЛОБАЛИЗАЦИИ тем более стоит «экспортирования», то есть вынесения за пределы данного языкового круга, чем более успешно можно его перевести. Так, современную поэзию, как и крайне феноменологическую философию, переводить очень трудно. Или оригинал текста, компактного и одновременно глубокого семантически, или его удачный перевод выставляют определенные требования читателю: бывает, что он должен располагать поистине энциклопедическими знаниями, А ТАКЖЕ максимально развитой сферой эмоционального восприятия для того, чтобы, читая данный текст «с глубинным смыслом», понять его «оптимально». Легче всего (к сожалению) эту метафорическую «глубину» фальсифицированно имитировать обычной невразумительностью, гипостатической фразеологией, которой — особенно у верных последователей и учеников Деррида — полным-полно. То же самое касается также и безумий как современного изобразительного искусства, так и современной поэзии, трудное понимание которой служит иногда просто эпатированию (немногочисленных уже) потребителей. Следует уяснить, что как музыкальные произведения, так и танцы, основанные на определенной очередности фигур, могут быть рассмотрены как особо «мягкие» языки. Это касается даже моды, ее перемен (это семиотические перемены), а также ЕЕ ОТСУТСТВИЯ, которое тоже ведь может стать модой. Например, перемены, основанные на снятии одежды, означают В СЕКВЕНЦИИ СТРИПТИЗА то, что напоминает определенное вступление к зрелищу (как увертюра в музыке). В конце можно добавить, что слишком «твердый» язык, «освобожденный» от метафоричной гибкости, является отклонением от лингвистической нормы, излишняя же «мягкость» может привести даже к шизофрении, ибо она вторгается в мир таких «метафор», которые уже никто не понимает, кроме самого шизофреника.