Полиция Российской империи - Кудрявцев Дмитрий Страница 37

С Петровым, другим моим недругом, произошло следующее.

Петров этот был принципиальным до фанатизма ненавистником полиции вообще и моим, и в такой мере, что, если бы он, допустим, нуждался в деньгах до зареза и принесли бы ему нужную сумму без отдачи даже, но сказали бы, что эти деньги прислал пристав, — он отверг бы их, несмотря на крайность.

Однажды вызвал меня к себе Зуров (после истории с Шауманом) и спросил: «Что за человек Петров?» Я объяснил Зурову так же, как и здесь; в ответ на это объяснение Зуров сказал: «Знаете, что этот Петров написал на вас четыре жалобы, — наследнику цесаревичу, министру внутренних дел, городскому голове и мне; все эти жалобы сошлись у меня и трактуют о том, что вы из уважения правлению общества конно-железных дорог дозволяете рабочим правления перебрасывать снег с рельсов на часть улицы, прилегающей к дому Петрова, и таким образом Петрову приходится вывозить снег, подлежащий к вывозке средствами правления общества?»

— Сами изволите видеть, — ответил я, — насколько в этом оговоре может быть правды; в действительности же я не только не стараюсь угодить правлению общества, но веду с ним постоянную борьбу из-за очистки пути, на что имею доказательства; состав же правления мне вовсе не известен.

— Вот что вы сделайте, — заключил Зуров, — постарайтесь обнаружить в доме Петрова непрописанных жильцов и представьте мне протокол, а я оштрафую его. (Тогда было предоставлено право градоначальнику штрафовать домовладельцев своею властью.)

— Но этого сделать нельзя, ваше пр-ство, — ответил я. — Петров живет в особняке, и жильцов у него нет; да пусть он останется без возмездия, совесть лучше заговорит.

— Хорошо, — сказал Зуров, и тем дело окончилось.

Был еще случай, который привожу для показания, каким подозрениям приходится подвергаться полицейским чинам.

Поселился у меня в участке, в меблированных комнатах, в доме на углу Невского и Литейного проспектов, приехавший из провинции присяжный поверенный, не помню фамилии, и вскоре сошел с ума.

По заявлению хозяйки меблированных комнат, рехнувшийся юрист был отправлен в дом умалишенных, а имущество его, состоявшее из незначительных вещей, было описано местным околоточным и сдано хозяйке на хранение; небольшие же деньги были оставлены при больном на случай необходимых расходов.

Через несколько времени сумасшествие прошло, и жилец возвратился в свою комнату; имущество его было проверено им по описи, все оказалось налицо, и он вступил во владение им, а при совершении этой процедуры местный околоточный надзиратель вручил присяжному поверенному присланные ему из провинции 3 р. с копейками, и, казалось, тем дело и должно бы кончиться, но не окончилось оно.

Спустя неделю или более, получил я телеграмму от генерал-майора Козлова (дело было при Трепове), приглашавшего меня к себе немедленно и со входящим моим журналом. Встревоженный, забрав с собою журнал, я поспешил на вызов, и Козлов, встретив меня с испытующим взглядом, крайне подозрительно, предложил мне вопрос:

— Живет ли у вас в участке такой-то присяжный поверенный?

— Живет, — был ответ.

— Поступали ли на его имя какие-либо деньги?

— Поступали, — и, открыв журнал, я показал статью, в которой были записаны упомянутые 3 рубля.

Козлов саркастически улыбнулся и заметил, что не о 3-х рублях речь идет, а о тысячах:

— Ему было прислано из провинции 5000 рублей, и деньги эти ему не выданы, — заключил добродушный Александр Александрович.

— Значит, он еще находится в умопомешательстве или вновь с ума сошел, — сказал я Козлову с оттенком негодования.

— Кто сума сошел? — спросил Козлов.

— Да тот, о ком вы изволите спрашивать меня; он, месяц с небольшим тому назад, был отправлен в сумасшедший дом, недавно из него вышел; ему были вручены 3 рубля, полученные на его имя из провинции во время болезни; ему, должно быть, померещилось, что не 3 рубля, а 5 тысяч должны были ему прислать; вот и причина его полоумной жалобы.

Тогда Козлов подал мне просьбу присяжного поверенного, сказав:

— Вот что он пишет.

Просьба была адресована наследнику цесаревичу (удивительное и замечательное явление, что в то время — в 1877 г., было в моде писание просьб и жалоб на имя цесаревича), и в ней говорилось, что «полиция всегда, везде и повсюду занимается обиранием граждан, и вот это обирание совершил-де и пристав 2-го участка Литейной части, вручив мол мне 3 рубля, а 4997 рублей оставил у себя, и потому, — писалось больным человеком, — взгляните оком милосердия, смирите того пристава и прикажите ему доставить мне деньги, оставленные им в свою пользу».

Приказав мне написать объяснение на жалобу и прислать ему, Козлов, вполне убедившийся моими доводами, поручил мне вызвать в участок жалобщика и объяснить ему ошибочность обвинения, что я и сделал, возвратившись домой.

Оказалось, что нет дыма без огня, а в болезненном уме являются и болезненные представления. Вызванный мною присяжный поверенный начал со мною разговор сурово и недоверчиво-враждебно, но после некоторого знакомства с моими воззрениями, как и подобает тронутому уму, просветлел, впал в откровенный дружеский тон и так объяснил основание своей жалобы.

— Мне — говорил он, — действительно следует больше 3-х рублей, и я мог думать, что получу остальные впоследствии, или разъяснение о причине невысылки мне денег, но, идучи после моей болезни по Невскому проспекту, я увидел, как на паре серых, под синими сетками, ехал полицейский пристав с дочкой, и мне пришла мысль: откуда у пристава деньги на такую роскошь?! Очевидно грабит. Вот и мои денежки, вероятно, сидят у пристава!

Рассказчик кончил тем, что извинился предо мною, сознал, что нельзя всех одной меркой мерить, и с тех пор сделался крайне внимателен со мною при встречах.

Должность пристава в Петербурге требует от человека, кроме всех иных качеств, о которых я уже говорил, еще особенной сдержанности; при отсутствии этой необходимой черты придется ежедневно нарываться на разные неприятности, влекущие в конце концов к оставлению службы. Много нужно иметь силы душевной, чтобы превозмочь подчас справедливо возмущающееся чувство достоинства, и вся эта ломка своего характера в конец расстраивает нервы, разрушает здоровье, и полицейский чиновник, долго прослуживший в Петербурге на ответственных должностях, если и уцелеет, то едва ли будет пригоден для какой-либо иной деятельности. Даже жизнь спокойная, без забот и треволнений, не будет доставлять удовлетворения, потому что потеряно равновесие в душевном мире.

Прослужив в петербургской полиции 24 года и большею частью в должностях пристава и полицмейстера, под конец я начал часто страдать желудочной болезнью и в такой резкой форме, что по месяцам должен был находиться в кровати; доктора мало приносили мне облегчения, и только в виде утешения один из них объяснил мне, что я страдаю атонией кишек, но, как избавиться от этой атонии, ни один средств не указал, а профессор Чудновский, узнав, что, как средство избавиться от страданий, я придумал подать в отставку, одобрительно, даже радостно сказал:

— И отлично сделаете, ведь должность ваша ужасная, сколько раз вы не вовремя кушали, сколько раз приходилось вам удерживаться даже и от своевременного исполнения естественных отправлений, а все это яд для здоровья! Но этот яд всасывается в организм понемногу, незаметно, при всяком удобном случае, а случаев этих легион.

В 1876 году, в один день, к концу утренних занятий в участке, т. е. после 2-х часов дня, когда в управлении находились только помощник мой, письмоводитель и еще какой-то посетитель, запасный прапорщик, нечто в роде ходатая по делам, явился неизвестный, до того времени бывший товарищ прокурора, воспитанник училища правоведения, сын генерал-лейтенанта Ш., и сделал следующее заявление.

В одном из трактиров по Невскому проспекту в пределах 1-го участка Московской части, vis-a-vis с моим участком, причинили Ш. какую-то обиду, и он, желая засвидетельствовать эту обиду, вышел на улицу, чтобы позвать городового, но городового 1-го участка Московской части не нашел, а заметил городового моего участка и потребовал к себе в трактир. Городовой, выслушав заявление Ш., отправился с ним, но по дороге встретил местного городового и передал ему все, что слышал от обиженного, сам же намеревался удалиться на свой пост, как Ш. его не пустил и потребовал, чтобы он шел в трактир, на что городовой не соглашался в виду наличности местного блюстителя порядка. Завязался спор, и, как финал, было появление в участке и Ш., и городового моего участка — Птицына. Ш. жаловался на неисполнение городовым своих обязанностей и требовал наказания для него, я же, находя, что городовой поступил образцово правильно, сказал недовольному LLL, что не нахожу повода к жалобе и могу только одобрить действия своего городового. Ш., бывший в значительном подпитии, вступил со мною в спор, доказывал, что он, как бывший товарищ прокурора, лучше знает законы, чем я, и проч.; на все это я ответил, что не имею времени для бесполезных споров и что он в праве жаловаться на меня, теперь же просил его оставить участок.