Виктор Топоров - Жёсткая ротация Страница 38

Маленький образчик стиля. «Кто там идёт? Горацио?» — спрашивает Гамлет. «А piece of him!» (то есть «часть его»; в том смысле, что идёт только бренное тело, тогда как душа странствует где-то вдали), — каламбурит в ответ учёный гуманист. На русский эту шутку вполне можно перевести репликой «Отчасти!». А что отвечает Горацио у Лозинского? «Кусок его!» Что ж, английское слово piece можно перевести и так, но представьте себе, как эта реплика прозвучала бы со сцены. Художественный перевод бывает буквалистским или вольным. Так принято считать. На самом деле есть и третий тип перевода — «мастерский», который я предпочитаю называть техникой равномерного ухудшения оригинала. Вольный перевод (Пастернака, Гинзбурга, отчасти Маршака, хотя он работал на грани вольного и «мастерского») предназначен читателю. Буквалистский — тешит тщеславие переводчика, но и только. Однако буквалистский перевод плох не только тем, что неудобочитаем; сама его буквалистичность иллюзорна — одни и те же слова тянут за собой на разных языках разные ассоциации; одни и те же синтаксические конструкции естественны для одного языка и ненатуральны в другом; да и вообще перевод всякий раз производится не с языка на язык, а из культуры в культуру. Буквалистский перевод претендует на окончательность и единственность, которых нет и быть не может: оригинал, независимо от его качества, всегда феноменален и сингулярен, а перевод неизменно и вынужденно дополнителен и вариативен. Буквалистский перевод — это заведомо тупиковый путь. А Михаил Лозинский (наряду с начисто забытым Шенгели) был корифеем именно буквалистского перевода.

В сегодняшней издательской практике буквализм отвергнут, хотя и не от хорошей жизни. «Главное, чтобы живенько звучало по-русски!» — думает издатель и даёт соответствующую установку переводчику. В оригинал первый даже не заглядывает, а второй смотрит через строку. Низкая, чтобы не сказать нулевая, квалификация обоих позволяет им найти общий язык. В том числе и со стремительно теряющим навык серьёзного погружения в текст читателем.

Правда, у кое-кого из нынешних переводчиков имеется установка на «плохой» (то есть как раз буквалистский) перевод — и тоже в соответствии с читательскими запросами. Потому что значительная часть «серьёзных читателей» (кусок их, — сказал бы Шекспир в переводе Лозинского) считает, что сквозь «сырой», заведомо неуклюжий перевод можно разглядеть оригинал, а сквозь литературно обработанный — нельзя. И такие читатели готовы терпеть косноязычие, лишь бы сквозь него интерактивно продраться к подлиннику. Сыграть с ним в «Эрудит», а то и в «Mortal Combat». Дело облегчается тем, что переводят у нас главным образом с английского, а как раз английский эта часть читателей более или менее знает. Им поэтому и ошибки переводчика (который тоже знает английский более или менее) выискивать и высмеивать интересно. Выискивать — не заглядывая в оригинал, вот насколько прозрачен должен быть «сырой» перевод! И, увы, бывает.

Михаил Лозинский, разумеется, имел в виду не это. Он считал себя хранителем высокого жреческого огня. И конечно же таковым являлся. Вот только поклонялся не тому богу — и поэтому проиграл по всем статьям «атеисту» и халтурщику Пастернаку.

А потом Вавилонская башня пала, и люди разучились понимать друг друга. И переводить разучились тоже — хотя и не прекратили.

2005

Ленинград. Из университетского альбома

Ленинград — город, как известно, маленький. А Петербург тем более. А уж выпускники ЛГУ (СПбГУ) и подавно все друг друга знают. Ну, через одного. То есть любой выпускник университета лично знает любого другого или, в крайнем случае, у них имеется общий знакомый — и опять-таки из числа выпускников.

Мы сидим в компании на квартире у однокашника. Возвращается с работы его жена. Приводит с собой сослуживца. «Знакомьтесь, ребята, это мой коллега доцент Собчак!»

Моя добрая приятельница учится на экономическом в одной группе с Андреем Илларионовым и Алексеем Кудриным. Один из них, рассказывает она теперь, в студенческие годы блистал, а другой был тихим зубрилой.

А вот я сам на заседании секции в Союзе писателей «громлю» перевод с фарси, сделанный двадцатипятилетним (на тот момент) Иваном Стеблиным-Каменским. Нынешним летом его не «переизбрали» деканом восточного факультета за то, что Стеблин разгласил прессе «государственную тайну». Но потом — и как раз из-за всё той же тайны — «передумали», потому что факультет, на котором учатся дочери Путина, должен возглавлять академик РАН — и альтернативы ему не найти.

С президентом я разминулся годами и факультетами, но, поступив на филфак ЛГУ с разрядом по классической борьбе, с огорчением узнал, что на спорткафедре культивируют только самбо.

«Дубы, дубы — а посредине ёлочка», что это такое? Правильный университетский ответ: «Новый год на военной кафедре!» Из филфаковских русистов на военной кафедре лепили артиллеристов, а из студентов языковых отделений — военных переводчиков. «Салям-алейкум, товарищи студенты!» — приветствовал кафедральный майор выстроившихся в шеренгу арабистов. И не тогда ли студент английского отделения Сергей Иванов надумал это издевательство над действующей армией отменить?

Один из университетских стихотворцев сочинил поэму про alma mater — и назвал её «Пальма матери»!

Меж тем на восточном факультете (и на историческом) читал лекции легендарный Гумилёв. А у нас на филфаке — легендарный Пропп. Читали оба, впрочем, плохо — и посещаемость у них была никакая.

В университете ценились не столько учёные, сколько лекторы. Артистические рассказчики или, наоборот, заикающиеся вольнодумцы. Время от времени то на одном факультете, то на другом «раскрывали» какую-нибудь «антисоветскую» организацию — одних сажали, других всего-навсего исключали, третьим давали защитить диплом, но отправляли в большое плавание с «волчьим билетом».

В ГРУ и прочие любопытные организации нас, старшекурсников, вербовали регулярно — и мы столь же регулярно отказывались. Правда, не все. «Стучать» друг на дружку было не принято, и даже завербованные уже в сексоты, выпивая с однокашниками, успокаивали их чем-нибудь вроде: «Я работаю только по иностранцам». С иностранцами водились и фарцовщики (а фарцевала если не половина университета, то четверть), но сексоты не «стучали» и на фарцу, потому что та с ними делилась. Так, на раннем этапе, зарождался грядущий союз спецслужб и большого бизнеса — крышевание или, бери выше, олигархат. Наведение мостов облегчалось тем, что и спекулянты, и стукачи делали карьеру по комсомольской линии.

Впрочем, во власть в ЛГУ не готовили. На то имелись особые институты и институции, да и Ленинград в то труднопредставимое время (1934–1999) и сам пребывал в опале. Здесь, однако же, формировались городские (как начнут говорить позднее) элиты. Кадровый резерв науки и культуры. Науки и гуманитарной, и естественной — но в обоих случаях сугубо академической. Потому что к практической деятельности лучше готовили в других вузах города: в Политехе, в Техноложке, в Военмехе, в Финэке, в Горном, в Торговом, даже в Педагогическом. Однако «корочки» ЛГУ ценились, как никакие другие, — и поступить в университет (не говоря уж о том, чтобы закончить его) было чрезвычайно престижно.

И чрезвычайно трудно. Если ты, конечно, шёл не по блату. И не обладал трудовым стажем или не подавал документы в приёмную комиссию, уже отслужив в армии. Но в армии тогда служили три года, а на флоте — и все четыре, — и великовозрастные дядьки среди безусых юнцов терялись и чаще всего просто-напросто спивались. А поскольку все эти ограничения (и многие другие, неписаные, — скажем, предпочтение юношам перед девушками, ленинградцам перед иногородними; еврейская квота) распространялись только на дневное отделение, то самая занятная публика подбиралась на вечернем и заочном. Взяток за поступление в университет не брали года так до 1990-го; разве что абитуриенты с Кавказа порой подкупали преподавателей ресторанной щедростью.

(Читая в последние годы спецкурс и ведя спецсеминар на филфаке, я взираю на своих студентов и главным образом студенток с недоумением. Откуда на факультете взялись такие? Честно поступить они — ни по знаниям, ни по способностям — не могли. За деньги или по знакомству — тоже: нет и не может быть ни у них, ни у их родителей ни таких денег, ни таких знакомств. А вот пойди ж ты! Хотя, с другой стороны, и толковые среди них попадаются — правда, в исчезающее малом количестве.)

Главной кузницей сегодняшних кадров стал, понятно, юрфак. Менее очевидно другое: большинство так называемых «однокашников и сослуживцев» — в первую очередь сослуживцы, тогда как однокашниками их можно назвать лишь с большой натяжкой. Потому что юрфак они заканчивали вечерний или заочный и без отрыва от службы. И вместо дзюдо на спорткафедре и обязательной педагогической практики у них были силовые задержания и — хорошо если не третьей степени — многочасовые допросы. С ними за партой сидели девочки, днём работавшие секретарями в суде (с соответствующей справкой они поступали вне конкурса), — сейчас эти девочки стали судьями!