Журнал Современник - Журнал Наш Современник 2007 #7 Страница 38

Я в горделивом снисхождении улыбнулся:

- Огонь разожгу - сделаю.

Но костер у меня не получался. Спички гасли, не успев вспыхнуть. ЯЯ пожалел о русской бересте, поискал бумагу и, не найдя ни у себя, ни в машине, был готов вцепиться пятерней в макушку. Как же встарь люди в такую погоду раскладывали огонь?

Ну да, накрыться буркой и зажечь - чего проще! Но моя большая фланелевая рубаха с чужого плеча, надетая мной за неимением ничего более подходящего для охоты, бурку заменить не могла. Под нее сильно дуло, пламя отрывалось от спички и куда-то девалось, не успев коснуться пучка тонких сухих прутиков, призванных, по моему разумению, заменить бересту.

Эту тщету застал Цопе, удивился и даже забыл выругаться.

- Э! - сказал он и тут же опустился рядом на колени. - Дай-ка мне! Я отдал ему спички и попытался загородить его от ветра. Он хотел разжечь костер по-своему, но и у него ничего не получилось.

- Он думает, что сильнее нас! - сказал Цопе про ветер, встал, вынул из багажника ведро, опустил в бензобак шланг, всосал в себя - и рябая от срываемых ветром брызг струйка бензина ударила в дно ведра.

Бензин он вылил на хворост. Первая же спичка свое крохотное перышко пламени превратила в жаркое огромное крыло.

- Ну вот! - удовлетворенно отметил свой успех Цопе. - Дай-ка мне это! - указал он на бекаса.

И моя женщина, потупясь, протянула ему нашу добычу. Цопе заметил ее смущение и ободряюще бросил:

- Ничего. Не уметь не стыдно. Стыдно не хотеть уметь.

Он ощипал бекаса, вспорол брюшко, требушинку отдал собаке, обмазал тушку солью, нанизал на прут и ткнул в угли.

Потом мы ели, косточки бросали собаке, с достоинством ждущей своей доли. Достоинство ее, впрочем, было напускным. Собака была женского пола, характер ее потому был несколько суетлив. И когда кто-нибудь, по ее разумению, слишком долго задерживался с косточкой, она не считала зазорным прямо указать на это, нетерпеливо гавкая и перебирая лапами.

Вместе с бекасом мы съели виноград и лаваш. Я пожалел, что у нас не было с собой вина. Тут, в окрестностях Уплисцихе, нелишне было бы сказать тост-другой. Но я подумал, что Цопе за рулем, и с моей стороны нечестно мечтать о вине.

По дороге обратно я вспомнил, что сегодня воскресенье, и на базаре торгуют гончары. Я давно уже хотел увезти домой наш кувшин, чтобы зимой было чем порадовать взгляд. Мы завернули на базар, хотя уже было довольно поздно и едва ли кто мог там быть. Но базар был еще открыт. Я походил среди глиняной посуды, попередвигал кувшины, и так и сяк их рассматривая, потом наконец выбрал один, уплатил и побежал к машине. Кувшин был так себе, даже немного кривоват. Но он был так гулко и тревожно звонок, что напомнил мне колокол Уплисцихе, услышанный мной не столь уж давно, но живущий во мне как бы с детства.

Вечером ветер образумился и небо просветлело. На севере цепочкой вытянулись горы Главного Кавказа. Было хорошо видно и Казбек, и Эльбрус. Моя женщина долго смотрела в их сторону и никак не верила, что враз можно видеть эти два исполина, даже на карте отстоявшие друг от друга на расстоянии, внушающем уважение. Ее устремление передалось и мне. Я некоторое время смотрел туда же. Потом у меня появилось ощущение, не смотрят ли так же вот на горы и Уплисцихе, и часовенки, и крепости, и сады, и наши дома, и не пережили ли они все невзгоды, бури и пожары только

потому, что у них была возможность опереться на эту чистоту и эту вечность. Я подивился своему ощущению - подобного со мной не случалось.

"Не женское ли это влияние? Горазды ведь они на всякие такие штучки!" - подумал я.

За ужином, когда были выпиты тосты по обычаю, Цопе вдруг сказал, что хочет выпить за сегодняшний день, чтобы он в нашей жизни еще не раз повторился.

- Давно мы с тобой не охотились! - сказал он.

- Разве это охота - одного бекаса убили! - заглушая новое свое ощущение, воскликнул я.

Цопе не сказал ничего, только взял кувшин, встряхнул его, определяя, сколько в нем осталось, и позвал жену, чтобы принесла еще. Это вообще-то мужское дело - прикасаться к вину. Но жена у него очень кроткая и благородная. Ее прикосновения вину не вредят.

- Ты скажи своей женщине, - сказал Цопе, глядя мимо меня на трепещущие среди виноградных листьев звезды. - Скажи, что Цопе зря никого никогда не тронет!

- Э, да она уже все давно забыла! - хотел я его успокоить.

- Стоило бы речь заводить, если бы запомнила! - сказал Цопе. Мы сидели, два брата. Рядом сидели наши женщины.

ДЕРЕВНЯ ЗА ГОРОЙ

Деревня и озеро одно название имеют и - два щенка к матери - жмутся к горе. Деревня еще похожа на встревоженного, но спутанного ястреба, а озеро на вдавленную в землю мелкую монету. Вокруг ничего не растет, как при кизилбашах, только кукурузное поле, где каждую осень тьма перепелов прячется. Рыжая отара позади деревни по склону бродит, тянется, как старая одноголосая песня.

Будто бы они и появились тут в одно время - озеро и деревня. Кровник горец обидчиков искал, да не нашёл, уже было домой повернул, но остановился. Захотел тут поселиться. Захотел поселиться, да про князей вспомнил: в крепостного превратят. Развязал мешочек со своей горной землей и высыпал, вот-де земля моя, я ничего не должен тебе, князь. С той землей выпала льдинка - видно, под самым небом жил человек, коли земля со льдом у него.

Из льдинки озеро сделалось, а деревню он сам построил.

Кровником он вот как стал.

Еще отчаянный человек рискнул бы одолеть перевалы, еще скряга дуб торговался за каждый свой медный лист и отдавал его ветру не иначе, как с проклятьями, но зима уже Тамерланом ворвалась в горы.

Волки пригнали в деревню людей. Двое - мужчина и женщина - деваться им было некуда. Осыпаемая снежной крупой, деревня согласилась оставить их у себя. Спросила, за что определено им изгнание. Ответа или не получила, или потом забыла его.

Горы не велят принимать изгнанников. А здесь посмотрели в небо, начисто срезавшее все окрестные вершины, подставили лица снежным искрам, вспомнили волков и тяжелый живот пришедшей женщины. Мощный старик со свирепым лицом, род которого почитался первым в деревне, сказал:

- Наказать можно за свершенное. У этих двух есть третий. Он еще ничего не сделал - ни худого, ни доброго. Пусть он придет в этот мир.

В старину сказано: начало - половина сделанного. За этими через какое-то время пришли другие. За ними - третьи. Приняв тех, деревня не смогла отказать этим. И все оставались в ней, находя крышу и хлеб. Она не запоминала, кто они, и называла всех по фамилии свирепого на вид старика, который первым решился принять их. А чтобы не путаться, стала, если речь заходила о старике и его родственниках, произносить перед фамилией слово "подлинные", а когда заговаривала о пришельцах, то к фамилии добавляла слово "ненастоящие". Их это не радовало. Но выбор был мал, как

зимний день или овечий хвост. И они мирились с тем, чтобы потерей чести оплатить жизнь. Когда цена столь велика, покупка приносит беду.

Никто не сосчитал годы, копившие ее. Но их прошло достаточно, чтобы она смогла вырасти не в одном сердце. Она переходила из поколения в поколение с кровью отца и с молоком матери. И когда на очажной цепи следы клятвы прочно затянулись сажей, кто-то из "ненастоящих" впервые сказал:

- Хватит!

- Хватит! - задергались кадыки у мужчин той половины деревни, что была заселена "ненастоящими".

- Эти "подлинные" сделали нас рабами! - поддакнули им женщины.

- Мы тоже благородной крови! - спесиво зажглись глаза у всех. - Наши фамилии ничуть не хуже этой нынешней!

Но рабами "ненастоящие" не были и фамилий своих они лишились в день изгнания - не здесь. Здесь они получили жизнь.

Среди "ненастоящих" нашлись люди, которые не забыли причину их нынешнего положения и чтили милосердие свирепого на вид старика. Но и конь будет затоптан овцами, если они, обезумевшие, мчатся целой отарой.

В храмовый праздник очень славословились мудрость, доброта и смелость старика со свирепым лицом. Утверждалось, что он в величии своем достиг горных вершин и даже превзошел их. Горы ведь считают преступлением приютить изгнанника - а старик отважился на это. В нем человеческое сердце - не каменное, а мудрость его сродни Божьей.

Ручьями текли кровь и арак.

Только почему у некоторых роги, взнесенные в миг славословия над головами, не так часто приближаются к губам?

И почему этого не видят те, кому надо бы сейчас все видеть?

Весело и торжественно течет пир. Телячья кровь, столь обильно омывшая алтари и жертвенники, загустела и потускнела. Запах ее давно уже забит запахом шашлыка и арака, чеснока и хлеба. Маленьким солнышком светится на каждом столе несравненный по вкусу пирог с сыром - да продлятся дни того человека, который преломит его на всех со словами мира. Кипит в котлах сырная каша - останется разве равнодушным к ней хоть один человек под этим небом? Благоухает и неодолимо тянет к себе пирог с мясом - пища богов. К самым льдам, вызывая у них слезы, поднимаются сладкие и грустные песни расстаравшихся сегодня музыкантов.