Н. Денисов - Огненный крест Страница 38

Благополучно сложилась и судьба племянника, племянниц, детей брата Константина: старший, Борис, стал инженером геологом, Вера художницей, Татьяна коммерческой секретаршей. Они основали свои семьи и украсили их своим потомством...

Второго июля 1966 года из США пришла печальная весть о внезапной кончине в семидесятилетнем возрасте брата Иоанна.

Большое горе случилось в нашем семействе. Да разве только мы горевали? Повторюсь: для воцерковлённых людей всего мира он был глубоко почитаемым служителем православной церкви. Свидетельств тому немало, в том числе и в книгах, вышедших позднее в разных странах.

Деятельность Блаженного Иоанна в Югославии, Китае, на Филиппинских островах, в Западной Европе и США, как писали потом сподвижники архиепископа Иоанна, «оставили глубокий след в сердцах его учеников, его прихожан и тех, кому он помогал в тяжелые моменты их жизни, независимо от их вероисповедания, национальности, расы»

В ноябре 1983 года мы вновь побывали в США, в Сан-Франциско, навестили Дом Святого Тихона Задонского, где жил в последние годы наш брат, посетили вместе с русскими друзьями, проживающими в США, великолепный Кафедральный Собор, под алтарём которого находится усыпальница брата, архиепископа Иоанна. И в который уж раз, стоя в этой усыпальнице, я вспоминал нашу жизнь, начиная с детского возраста. Он всегда был для нас не только старшим братом, но и наставником, помощником и лучшим другом.

Конечно же, его, моего брата, ныне Святого Иоанна, имела ввиду сербская предсказательница, когда говорила мне: «В течение войны Вы будете много раз в очень опасных положениях, на миллиметры от смерти. Но есть один очень близкий Вам человек, который находится очень далеко, но который днём и ночью молится Богу о Вас, и это спасёт Вас от всех опасностей, в которых вы будете находиться. Вы не получите ни одной царапины от войны».

Мне хотелось бы послать этой сербской женщине-прорицательнице слова глубокого уважения и благодарности, узнать о ней и её близких. К сожалению, в бурные годы войны и в последующие годы я забыл её имя и адрес.

В этой церковной ограде в новом районе Каракаса – свой особый, я бы сказал, не присущий большому латиноамериканскому городу, простёртому среди горных возвышений и долин, русский дух. Даже уже знакомые по неоднократным посещениям церкви, но неизвестные по названию кусты с широкими листьями, напоминающие мощные стебли ухоженной кукурузы, даже эта простая, покрашенная в синий цвет, скамейка – под четой вполне узнаваемых пальм – видятся чуть ли не свойскими, а точней, веющими уютом и простотой какого-нибудь российского районного, дореволюционно-уездного, как в бунинских тёплых повестях, городка.

Это уже знакомая и читателям моим ограда церкви Святого Николая на Лос Дос Каминос.

Хорошо побеленные наружные стены самой церкви, овальные окна с привычной в Каракасе железной обрешеткой – заслоном от лихих людей. И, конечно, распахнутые в жару тропического воскресного полдня врата, и – «всевидящее око» над ними. То есть весь синекупольный монолит храма, с ведущими сейчас в нём службу – всё тем же энергичным отцом Павлом, достаточно ветхим дьячком и мальчиком (кажется, он зовется служкой), занимает основную часть этой ограды. Пахнет зеленью, разогретым асфальтом, выхлопами пробегающих возле церковной ограды автомобилей. Но на эти мелочи, как на несущественное, сознание не реагирует, поскольку опять весь я в уютной атмосфере происходящего в небольшом церковном дворике и внутри храма, где возжигают свечки и пахнет ладаном, а под купол вознесены нарисованные лики святых православных подвижников, среди них, тоже в сияющем нимбе, лик Святого Иоанна Тобольского; попробую отважиться сказать – и моего земляка сибирского.

К месту б сейчас услышать райские трели птах. Но птиц, достойных настроения, не слышно. Лишь иногда прокричат попугаи, вороньему лёту которых над улицами не перестаю дивиться. И снова тихо. Лишь из церкви доносится характерный голос священника, тягучее «подпевание» дьячка-старичка и негромкие, но выразительные голоса подхватывающих это пение прихожан.

Но прихожан по-прежнему немного. Они, так мне чудится – не очень просвещенному в церковных порядках человеку, приходят-выходят как-то вольно, свободно, достояв или не достояв до конца службы. Дамы в нарядных платьях, мужчины чаще всего в пиджаках и при галстуках, совсем, кажется, не обременяющих их при жаре, этом полдневном пекле, мысли о которых волей-неволей не оставляют меня, хотя тоже тщусь не реагировать на это приэкваторное солнышко-светило ...

Выходит из врат старичок дьячок, дергает веревку, одним концом привязанную за укрепленный в асфальте у стены железный штырь. Другой конец этой простой верёвки привязан к языку небольшого колокола, который не звонит в привычном представлении, а, закрепленный к побеленной стене на высоте нескольких метров от земли, глухо исторгает «тупые» звуки, как бы стесненные и притомленные на долгой жаре, что не убывает в этих широтах ни зимой, ни летом.

По какой надобности ударяет сейчас в этот странный колокол, напоминающий чугунный походный котёл, церковный служитель, мне тоже непонятно и неведомо. Да и прихожане, кажется, не на эти глухие звуки реагируют, а на присутствие свежего человека, о котором, конечно, прослышали, что он «свежий», из России. И опять подходят поздороваться, перемолвиться парой слов, а то и просто представиться – в обоюдном пожимании рук. И я не перестаю внутренне вздрагивать от звучности имён и фамилий, которые слышу в этом немножко грустном, тропическом, но православном сиянии дня: Рудневы, Хитрово, Максимовичи... И еще другие, менее звучные, не столь осененные русской историей имена-фамилии, не внесенные в скрижали, под переплеты старинных книжных фолиантов, но тоже удобные русскому слуху.

Ведь надо ж так! Мальчик, что помогает вести службу священнику отцу Павлу Волкову, не кто иной, как правнук легендарного русского воина-моряка – Всеволода Федоровича Руднева, командира бесстрашного «Варяга»...

И опять... Попробуй тут «выработать» привычку! Подходит, здоровается Николай Александрович Хитрово. Мы с ним уже хорошо знакомы и даже просторно беседовали. И все-таки... Со мной «ручкается», как сказали бы в моём сибирском селе, потомок того самого Богдана Хитрово – родовитого боярина, не только основателя оружейной палаты в московском Кремле, а известного государственного деятеля. Впрочем, Николай Александрович в родственной линии и с самими генералиссимусом Суворовым и фельдмаршалом Кутузовым, о чем я повторюсь!

Какие имена! Какие звуки! И всё-таки грустно. Как же так всё горько приключилось на русской земле в двадцатом веке? Нет, я еще не задаю себе этот вопрос, он возникнет потом, когда покину эти тропические пределы русского «рассеянья». Потом. При воспоминании. При размышлениях после всех заграндорог, вернувшись в Россию... Но и теперь, и здесь, как сказал поэт:

Я слышу печальные звуки,Которых не слышит никто...

И всё щелкаю привычно (включая, выключая) кнопкой диктофона, отвлекаясь на приветствия соотечественников, то и дело прерывающих наш разговор с «ветераном», как я про себя, по-советски, «окрестил» этого человека ещё при первой нашей встрече, с Георгием Борисовичем Максимовичем. А он и в самом деле чем-то напоминает наших советских, нередко словоохотливых, стариков-ветеранов. И возрастом (где-то далеко за восемьдесят), и одёжкой – простая фланелевая рубашка с длинными рукавами (при жаре-то!), застегнутая на все пуговицы – этак аккуратно и по-стариковски. А голос хоть и с хрипотцой, с этакой скрипучей интонацией, но напористый. Как же, перед тобой бывалый следователь-сыщик! И нет-нет да возразит он железно на мой дополнительный вопрос-сомнение:

– У меня память пока хорошая... как же!

И посетовав, что при этих странствиях по миру, переездах-бегствах, то от красных, то от немцев-фашистов, куда-то запропала-потерялась книга-родословная всех Максимовичей, написанная одним из родственников, точнее – дядей отца Клавдием Корниловичем, который, собеседник подчёркивает, был судьёй окружного суда в Риге, подтверждая уточнением, что и, в самом деле, «память, слава Богу, еще не растерял!».

И снова пускается в славную дорогу повествования, но теперь – об истории своего рода, в которой «запросто» соседствуют рядом с именами его достойных предков фигуры русских царей, государственных и церковных деятелей, писателей, поэтов, где и Пушкин с Боратынским и Дельвигом, и Гоголь с Погодиным присутствуют, то есть имена, которыми была возвышена и славна Россия в ряде веков: от пределов польской Речи Посполитой – до Сибири и императорского Китая.

– При Алексее Михайловиче то было...

И я опять невольно вздрагиваю: да, какие звуки!