Иван Киреевский - Европеец Страница 39

Сочинитель, говоря о нравственности литературных произведений, не ищет ее в их изяществе, потому что он ищет условий нравственности для всех произведений словесности, а не для одних изящных. Изящное произведение всегда нравственно, положим; но оно может быть нравственным и не будучи изящным; что же в таком случае составляет его нравственность? Нельзя ли найти закона, обнимающего как изящные, так и неизящные творения? Автор видит его в истине показаний. С сим положением критик согласен, ежели оно относится к литературе вообще (стр. 232). Приходится ли оно к изящной? Посмотрим.

Что истинно, то нравственно, говорит автор предисловия. Нет, отвечает критик: что изящно, то нравственно; а в чем дело? В том, что в отношении к нравственности обе формулы однозначительны, с тою разницей, что одна объемлет всю литературу, а другая весьма немногие из ее произведений, с той разницей, что первая идет прямо к делу, а другая требует объяснений. Критик и приводит оные, и, чтобы растолковать читателю, каким образом изящное всегда нравственно, он открывает ему — что бы вы думали? — что изящное всегда истинно. Вот слова его (стр. 232):

«Объяснимся подробнее. Какое, существенное назначение всякого изящного творения? Воспроизведение действительной жизни по образцу изящества или, что то же, представление ее в совершенном равенстве с собою. Мысль и действие разлагают элементы, из коих она слагается, порабощая их взаимно друг Другу, но изящное произведение должно сдружить их в совершенную гармонию, точно. так, как сдружены они рукою всехудожною в великом здании вселенной, которая есть образец высочайшего, изящества».

Что говорит критик? Что он признает мир действительный образцом высочайшего изящества; но, сказав выше, что нравственность литературных, произведений в их изяществе он, признает его в то же время образцом высочайшей нравственности; из чего следует, что творение до может быть ни изящный, ни нравственным иначе, как будучи истинным.

«Неоспоримо, продолжает критик, что гармония, составляющая изящество великой вселенной, для нашего человеческого уха, постигающего ее только в отдельных частях и дробных отрывках, звучит нередко яркими диссонансами: но сии диссонансы спасаются в всеобщей симфонии бесчисленных аккордов бытия, открывающейся иногда и нам в минуты превыше-земного одушевления».

Что это значит, ежели не то, что, творя изящное, мы угадываем истинное и что чем изящнее творение, тем оно истиннее? Ибо сам критик говорит, что в минуты превыше-земного одушевления, т. е. художественного творчества, нам открывается симфония бесчисленных аккордов бытия, т. е. что в эта минуты мы видим яснее настоящее устройство вселенной, следственно, глядим на нее с точки зрения самой истинной?

Зачем же критик требует от сочинителя предисловия, чтобы он сказал: что изящно, то нравственно, а не что истинно, то нравственно, когда он сам первое положение доказывает последним? когда из собственных слов его явствует, что одно положение заключено в другом; когда одна формула частная, а другая всеобъемлющая, что именно было нужно для его рассуждения?

Из собственных доводов критика следует, что творение не может быть изящным иначе, как будучи истинным; но он объявил уже, что ежели оно изящно, оно нравственно; следовательно, ежели оно истинно, то тоже нравственно. Это рассуждение имеет всю ясность и всю силу математического доказательства и забавно напоминает аксиому: два количества, равные одному третьему, равны между собою. Это не вредит автору предисловия и доказывает ясно, что формула, им употребляемая, приходится литературе вообще и литературе изящной в особенности; следовательно, он употребил ту самую формулу, которую надлежало, ибо определено ею, в чем состоит нравственность литературных произведений как изящных, так и неизящных.

«Автор, — говорит далее критик (стр. 234), — горько жалуется на журналистов, которые требуют от поэтов, чтобы они воспевали добродетели, а не пороки, изображали лица, достойные подражания. Не можем не подивиться добродушию автора предисловия, который считает достойными опровержения такие нелепые требования. Не более следовало уделить внимания людям, называющим нравственными произведения только те, в которых наказывается порок и награждается добродетель, ежели еще таковые люди существуют в наше время».

Предоставляем судить публике, существуют или нет предрассудки, которые опровергает автор предисловия; а ежели существуют, — чем предрассудок нелепее, тем он достойнее опровержения. Но когда бы сии предрассудки принадлежали даже и немногим, можно ли оставлять их без внимания в сочинении умозрительном? Что бы сказал критик о сочинителе курса математики, который пропустил бы в нем начальные теоремы, оправдываясь тем, что решение их довольно известно?

«Напрасно автор предисловия уверяет, что не все пороки имеют вид решительно гнусный. Шуточные стихи Панара[2], которыми он старается подкрепить мысль свою, ничего не доказывают. Ежели некоторые пороки и кажутся нам иногда привлекательными, то это не почему иному, как потому, как представляются нам не в истинном виде. Сократ говаривал, что если бы добродетель могла явиться в человеческом образе, то нельзя было бы не полюбить ее всем сердцем; противное должно сказать о пороке: это положительное безобразие!»

Автор доказывает свое положение не одними стихами Панара, которые он выписывает не в довод, а в объяснение своей мысли. Наши добрые и злые качества так смежны, говорит он, что нельзя провести разделяющей линии между ними. В этом случае отменно истинны стихи Панара:

Тгор de froideur est indolence,Trop d'activité turbulence,Trop de rigueur est dureté etc51*.

Вот естественная причина той привлекательности, которую имеют иные пороки: мы обмануты сходством их со смежными им добродетелями; но должно заметить, что в самом увлечении нашем мы поклоняемся доброму началу, а не злому.

Автор показывает ясно, о каких пороках он говорит: о пороках, смежных с добродетелями, о пороках, могущих нас обмануть сходством своим с ними. Сколько есть людей, готовых принять в себе и в других расточительность за щедрость, упрямство за твердость, гордость за самочувствие и т. д. Кто сомневается в том, что пороки всегда остаются пороками и чем-нибудь да отличаются от добродетелей? Но ежели в действительном их присутствии мы можем обмануться, нас по необходимости может подвергнуть тому же заблуждению и их искусственное изображение. Отчего? Оттого, что они не имеют вида решительно гнусного; оттого (поневоле повторяем фразу автора), что они сходствуют с добродетелями, к которым примыкают.

Желание Сократа не опровергает, а подтверждает замечания автора. Он говорит: добродетель прекрасна; но, желая, чтобы она приняла видимый образ и тем покорила сердца людские, он ясней показывает, что в действительности она, по его мнению, никогда не предстает нам в полной своей красоте, из чего (следуя примеру критика) мы можем заключить, что, по мнению Сократа, и порок никогда не предстает нам в полном своем безобразии. Одно из двух: либо Сократ сетует, что ни добродетель, ни порок не являются нам без примеси, либо он находит, что любовь к добродетели, отвращение от порока, т. е. законы нравственности, не довольно ясно истекают из воззрения на действительность; сии оба смысла в пользу автора предисловия и доказывают только, что во многих случаях не от сочинителя такого-то и такого-то произведения должно требовать больше осмотрительности, а от судей его больше справедливости или внимания.

«Хладнокровный отчет, передающий официальные извлечения из архивов соблазна и преступлений, сколько бы ни был справедлив и полон, есть произведение безобразное и безнравственное, или лучше: тем безобразнее и безнравственнее, чем справедливее и полнее».

В государствах, где судопроизводство публично, печатают уголовные процессы со всеми их подробностями; кажется, это в точном смысле извлечения из архивов соблазна и преступления. Никто, однако ж, не подозревал до сих пор, что собрание уголовных процессов может иметь безнравственное влияние. Одни любострастные повести могут вредить нравственности; но автор сказал в своем предисловии, почему показания их неполны. Мы отвечали на все замечания критика касательно предисловия; доказали, что критик или не понял, или не хотел понять его, ибо он беспрестанно отклоняется от настоящего вопроса и говорит о законах изящного, когда дело идет о законах нравственности. Он не опровергает ни в чем автора предисловия и повторяет другими словами его мысли. Чтобы опровергнуть предисловие, следовало опровергнуть основную мысль его: что истинно, то нравственно. Не только он не опровергает оную, но и сам на нее опирается как на неоспоримую аксиому. Он упрекает автора в смешении понятий, в том, что он не умеет отличить литературы изящной от литературы вообще. Этот упрек принадлежит ему с большей справедливостью, и мы произносим его несамопроизвольно, но основываясь на неоспоримых доказательствах. Читатель чувствует, что критика, заключающая в себе столько противоречий, такое отсутствие всякой последовательности в мыслях и доводах, с одной стороны подвергаясь нещадным уликам анализа, с другой может повеселить охотника до шуток; по орудие шутки сделалось в паше время слишком обыкновенным. Кто не смеется? Взгляните на наших полемикой! У всех на устах ядовитая улыбка Вольтера, у всех под пером его ирония. Мы приводили одни доказательства: нам это показалось убедительнее и новее.