Владимир Набоков - Эссе и рецензии Страница 4

А то поэт жалуется, что возлюбленная его не понимает: он просит у нее кротости — она его целует в губы, просит сокрушительных восторгов — она целует его в лоб. Он сам признается, что он принадлежит к числу тех, которые “блуждают в туманах между раем и адом, взывают к призракам, хватают, и сами не знают, любят ли они вовсе, а если и любят, то кого — даму ли из старинной песни, шута ли в маскарадном платье, или привиденье, или свое собственное лицо, отраженное во мраке”. Один из таких призраков ему однажды и явился.

Усталый, поздно возвратилсяя в сумрак комнатки моей,к уюту бархатного кресла,к рубинам тлеющих углей.Вошел тихонько я и… замер:был женский облик предо мной:щеки и шеи светлый очерк,прически очерк теневой,да, в кресле кто-то незнакомый,вон там, сидел ко мне спиной.И волосы ее и шеюя напряженно наблюдал;на миг застыл, потом рванулся —и никого не увидалИгра пустая, световая,лишь окудесила меня —теней узоры да подушкана этом кресле у огня.О вы, счастливые, земные,скажите, мог ли я уснуть?Следил я, как луна во мракесвершала крадучись свой путь —по стенке, в зеркале, на чашке…Я в эту ночь не мог уснуть.

Порою же Брук чувствует, что как будто собственное тело мешает ему любить, и в прекрасных стихах изображает ту странную внезапную холодность, за которую некогда так обиделась венецианка на робкого Руссо. Он вкусил бы полного счастья, если женщина была бы цветущим деревом, сверкающим потоком, ветром, птицей. Как только в ней человек заслоняет богиню, как только визг дешевой скрипки нарушает тишину сияющей ночи, Брук страдает, томится, проклинает этот мучительный разлад. И последствием его исканий, падений, разочарований, любовных неудач является чувство не только личного, но и космического одиночества, которое, впрочем, он ощущает только в глухие часы бессонницы, когда сумраком скрыт пленительный видимый мир.

Было поздно, было скучно,было холодно, и язвездам — братии веселойпозавидовал: друзьязолотые, хорошо вам!Не тоскует никогдасо звездою лучезарнойнеразлучная звезда.Светом нежности взаимной,светом радостей живых,беззаботностью, казалось,свыше веяло от них.Так, быть может, и Создательсмотрит с вышины своей,развлекаемый веселойвереницею людей,и не ведает, что каждыйв одиночестве своем,как потерянный в пустыне,бродит в сумраке немом.Я-то ведал, полюбил их,пожалел от всей души:там, в пустынях непостижных,в угнетающей тиши,тлели звезды одиноко,и с далеким огонькомогонек перекликалсякомариным голоском…

Отметим, кстати, что Брук любит изображать Бога — с бородой, в мантии, на золотом престоле. (Точно так же, как и рыбы представляют себе какого-то чешуйчатого, хвостатого Юпитера, плавающего в Райской Заводи.) Но вот что однажды случилось:

Алмазно-крепкою стеною от меняВсесильный отделил манящую отраду.Восстану, разобью угрюмую оградуи прокляну Его, на троне из огня!Всю землю я потряс хулой своей великой,но пламенем Любовь вилась у ног моих,и, гордый, я дошел до лестниц золотых,ударил трижды в дверь, вошел с угрозой дикой.Дремал широкий двор; он полон солнца были полон отзвуков бесплодных. Мох покрылквадраты плит сквозных и начал, неотвязный,в покои пыльные вползать по ступеням…Внутри — пустой престол; и веет ветер праздныйи зыблет тяжкие завесы по стенам.

Не совсем ясен смысл сонета этого: земная любовь ли победила и низвергла Бога, хотел ли поэт выразить ту мысль, что внешний Бог-Саваоф нераздельно связан с Богом “внутри нас” и потому исчезает, как только человек начинает его отрицать, или же смысл заключается в том, что Бог просто умер и давно уже не правит миром? Темен и символ другого стихотворения, схожего по духу с вышеприведенным сонетом.

По кругам немым, к белоснежной вершине земличетыре архангела ровно и медленно шли:огромные крылья сложив, выделяясь на небе пустом,несли они гробик убогий; ребенок покоился в нем,да, верно, — ребенок (хоть склонны мы думать, что Богне мог бы ребенка увлечь от весенних дорог:и в хрупкой и в жуткой скорлупке смахнуть его прочьв пространства пустынные, в тишь бесконечную, в ночь).И вниз они глянули, сбросив с вершины крутой,в объятья неведомой тьмы, черный гробик простой,и Господа жалкое тельце, свернувшись в клубок,лежало в нем, точно измятый, сухой лепесток.Он в бездне исчез, и в молчанье, один за другимархангелы грустно спустились к равнинам пустым.

Оба эти стихотворения относятся к наиболее ранним произведениям поэта (они написаны в 1906-м году), и хоть сами по себе образны и величавы, но едва ли являются отличительными для Брука. Он так ярко чувствует божественное в окружающей природе, — на что ему эта бутафорская вечность, эти врубельские ангелы, этот властелин с ватной бородой? Пускай светляки веруют в электрический маяк, стрекозы — в моноплан-антуанет, цветы — в исполинскую викторию-регию, кроты в слепое, бархатное чудище; пускай в захолустном городке добрые мещане, хныкая, приговаривая, сморкаясь в огромные клетчатые платки, теснятся вокруг тела умершей девушки — мимолетной возлюбленной странствующего поэта: “Они положили медяшки на твои серые глаза, подвязали падающую челюсть, их мысли, как мухи, ползут по твоей коже… — а я, говорит поэт, я не буду на твоих поминках, не буду с ними есть кутью” — и он из белого душного городишка уходит на вершину холма, исполненный ликующих воспоминаний, и там, наедине со звездами и с ветром, служит величавую панихиду… Он теперь счастлив: его возлюбленная слилась с той вечной, стоцветной, стозвучной природой, которую он так жадно любит. Впрочем, и в любви к природе Руперт Брук прихотливо узок, как и все поэты всех времен.

Киплинг говорит где-то: “Сердце человека так невелико, что всю Божью землю он любить не в состоянии, а любит только родину свою, да и то один какой-нибудь ее уголок”. Так Пушкин любил “перед избушкой две рябины”, а Лермонтов — “чету белеющих берез”. И Руперт Брук, говоря о своей любви к земле, втайне подразумевает одну лишь Англию, и даже не всю Англию, а только городок Гранчестер — волшебный городок. Сидя в берлинском Кафэ-дес-Вестенс, Брук в душный летний день с упоеньем вспоминает о той мглисто-зеленой, тенисто-студеной реке, которая протекает мимо Гранчестера. И говорит он о ней точь-в-точь в таких же выраженьях, как говорил о благоуханной гавайской лагуне, ибо лагуна эта была, в сущности, все та же родная, узкая речка, окаймленная ивами и живыми изгородями, из которых там и сям выглядывает “неофициальная английская роза”. В непереводимых журчащих стихах он заставляет сотню призрачных викариев плясать при луне на полях; фавны украдкой высовываются из листвы; выплывает наяда, увенчанная тиной; тихо свирелит Пан. С глубокой нежностью поэт воспевает сказочный свой городок, где живут люди чистые и телом и душой, такие мудрые, такие утонченные, что стреляются они, как только подступает тусклая старость…

Я как-то проезжал на велосипеде через Гранчестер. В окрестных полях мучили глаз заборы, сложные, железные калитки, колючие проволоки. От грязных, кирпичных домишек веяло смиренной скукой. Ветер сдуру вздувал подштанники, развешанные для сушки меж двух зеленых колов, над грядками нищенского огорода. С реки доносился тенорок хриплого граммофона.

Я попытался в общих чертах наметить поэтический облик Руперта Брука. Смерть, которую он так чутко подкарауливал, невзначай застала его в лиловом Эгейском море, в солнечный, гладкий день. Он недолго прожил, и разноцветность его настроений зависит отчасти от того, что он как-то не успел разобраться в богатствах своих, не успел при жизни слить все краски земли в единый цвет, в сияющую белизну. Но все же нетрудно различить основную черту его творчества: страстное служенье чистой красоте…

1922 СЕРГЕЙ КРЕЧЕТОВ “ЖЕЛЕЗНЫЙ ПЕРСТЕНЬ”. СТИХИ

Изд-во “Медный всадник”. 1922. Берлин

(Впервые: “Руль”, 17 декабря 1922.)

В наши черные дни, когда мучат русскую музу несметные хулиганские “поэтисты”, сладко раскрыть книжечку стихов простых и понятных. Я благодарен Сергею Кречетову за скромность его образов, за плавность округлых размеров, за приятный, тусклый блеск его “Железного Перстня”. Особенно хороши стихи из первой части сборника (“Призрак дон Жуана”, “Вожатый”, “Красный плащ”, “Неизвестность”, “Клятва в Верности” и др.); в них есть строгость, стройность, чудесная внутренняя напевность: прочтешь, — и долго затем поет в памяти строка, насыщенная музыкой.