Дмитрий Губин - Записки брюзги, или Какими мы (не) будем Страница 4

Отдавать потенциально привлекательный, финансово емкий рынок на откуп маргинализированным интеллигентам в пучеглазых оправах, сообществу теток в кофточках на госслужбе и отставным мужичкам из ценителей «Балтики № 9» – все равно что отдавать им рынок, скажем, зубопротезных услуг.

И ты бы, дружок, ходил со своими золотыми (в лучшем случае) фиксами на резцах и клянчил в семь утра талончик в очередь, когда бы в свое время презрительно плевал в сторону – да, вороватого, да с бегающими глазками, да, хреново протезирующего племени первых российских дантистов. Ничо: изменились, выросли, отмылись.

И последнее.

Мой давний приятель, если не медиамагнат, то медиамагнит, прошедший школу жизни от Уренгоя до улицы Наметкина («Наш дом – “Газпром”»), человек молодого возраста и старой закалки (из чего следует, что верно и наоборот), сказал, что на выборы погонит все семейство, предварительно подсчитав доход от предвыборной рекламы, поступившей в казну его media. Кто дал больше – за того и будут многочисленные домочадцы голосовать.

– И вот, – протянул он как-то за ужином, гоняя во рту ролл с желтохвостиком, – порою я думаю: а вдруг как больше всех даст Зюганов?.. Придется ведь слово держать!

Циник, лапочка.

Ведь сдержит.

2003

За что мы их нелюбим

Любой приличный парень сегодня – пидор. Я не про то, что вызывает сладость мыслей и слабость коленей. О сексуальных пред почтениях что рассуждать? Между склонностью к пышногрудым арийкам и к плоскобедрым еврейкам – тоже дистанция огромного размера. Я о том, о чем Шнур поет: мы, пидорасы, шпана… И ведь не кокетничает, а констатирует, гад.

Пидорас – из меньшинства, он вышел вон из системы, он оппозиционер по определению, ибо ищет любви, но не находит, чудом найдя – теряет по закону малых чисел, он обречен на отсутствие семьи, на отчаяние, отвержение, отторжение, то есть, в конечном итоге, на оппозицию к большинству.

Не будем забывать, каковым мужское большинство было в России до массового пидормотства. Это быдланство в глазах, эта одежная жуть (свитер – в джинсы, шарфик – под курточку, как маменька одевала). Этот ресторан «с негромкой музыкой» для адреналина. Это «моя супруга» в качестве определения. Эта утонченность ритуалов, типа в баню и по пивку Эта покорность на четвереньках перед начальником.

Понятно, приличный малый зажмуривал глаза и говорил: среди вас, отстойных, я – пидор. И трахал я вас всех, и вы меня – нет, иначе вам тоже придется признать себя пидорами, а у вас на то ни пороху, ни духу А я парень хоть куда, у меня кольцо в ухе. У меня на груди два соска.

Моду и деньги делают смельчаки.

Моисеев, спевши с Трубачем «Голубую луну», был Мининым и Пожарским тех дней. Ополчение рвануло в долину под луной. Результат – налицо.

Откуда на нас прямоширокий нелиняный 501-й Levi’s loose fit? Откуда цепочки-бусики? Свитера-стретчи до старости, коль до старости рельефны грудные и широчайшие мышцы? Откуда, кстати, спортзал и аэробные нагрузки? Учителя танцев и колбасня в ночных клубах? Откуда дюжина одеколонов, маникюр, массаж лица, скраб, триммер для ушей и носа, высокие со шнуровкой ботинки, подбритый лобок, вообще Россия, в биде омытая?

Да посмотрите вокруг! Как прекрааааасен этот милый (мииилый!) мир. Даже манерность манер давно принята гетеросексуальными мужчинами, начинавшими с подчеркивающего дистанцию передразнивания. Мои семейные, многодетные друзья уже не замечают хабальных оборотов в речи. Не удивлюсь, если в какой компании с оборотом в миллиард директора на своем совете скоро будут общаться в стиле: «девааачки! Ой, чет я, дура, с утра такая щастливая…» В творческих коллективах, типа администрации президента, полагаю – уже.

Гомофобом быть немыслимо. Гомофобы – не латентные гомосексуалисты, как полагают наивные. Гомофобы – быдло, злящееся на ярких и прикольных геев, потому что проигрывают им в глазах и постелях женщин. Девушке интересен веселый, модный, умеющий себя вести и не спешащий вести к себе парень, которого тем и любопытней соблазнить. А поскольку оральный секс сделал амбивалентность природы сексуального наслаждения очевидной, попытка имеет шанс на успех. Пидоры модной девушке интересны всем, а папики – если только деньгами. Представьте лицо гомомора Райкова. Ему без трусов на лице выходить на улицу нельзя. Мужчина после тридцати за свою внешность в ответе.

Эстетический мир, созданный гомосексуалистами, мир, где мужчина может быть любым, даже не дву-, а многосмысленным – давно уже просто мир. И за создание этого мира гомосексуалистов надо бы поблагодарить, причем вариант – на коленях с продолжением сериала.

Но существует, как говорится в одном анекдоте, нюанс.

Дело в том, что половое влечение мужчины к мужчине все равно – тупик. У мужчины с мужчиной не может быть ребенка и продолжения рода. Осознание этого факта может приводить к попытке преодолеть непреодолимое, то есть к творческому (не всегда половому) акту, но не отменяет существование тупика. Гомосексуалист, отторгаемый большинством, подобен еврею, гонимому за черту оседлости. Трудно отрицать влияние рассеянных по миру евреев на историю мира, и невозможно поддерживать их гонителей. Глупо отрицать влияние геев на образ современного мужчины, и невозможно поддерживать гомофобов. Однако как построенное по национальному признаку государство Израиль не приносит миру мира, так и объединение по принципу однополой любви из тупика выводит лишь в публичный дом.

Геи, добившись признания своего сексуального статуса, своих тусовок, клубов и т. д., заплатили огромную цену. Цена – десакрализация чувств, замена любви (взгляд, удар, знакомство, отказ, отчаянье – полагаю, это у всех, с любой ориентацией, одинаково) – секс-индустрией. Мир для представителя гей-тусовки сокращен до справочника Spartacus, по которому всегда найдешь ближайший гей-дансинг, растопыришься под Freak и гарантированно перепихнешься с ближайшим парнем ближайшей же ночью.

Это такая же похабень, как и совковый «настоящий мужчина, примерный семьянин, товарищ», и не знаю, что гаже.

Меня пугает вовсе не то, что грань между гей-эстетикой и гей-жизнью тонка, а природа наслаждения при фелляции амбивалентна, и, следовательно – опс-с. Меня пугает то, что начавшееся за признанием гей-эстетики признание гей-движения неизбежно подменяет в мозгах и штанах сложные вещи простыми. Что любовь, предполагающая перед простыми движеньями совершение сложных движений, заменена единственным движеньем. Что геями, предполагающими нормальность объединения по половой склонности, тем самым признана желательность этой замены.

Раз мир прост – на хрена быть сложным самому.

И за это я ненавижу все гей-объединения мира, полагая их личными врагами, ведущими под видом битвы за тела битву за души на моей канонической территории.

Для меня личная жизнь есть жизнь. Приличный мужчина, коли приспичило, может поехать к девушкам, однако понимает, что любовь священная и любовь продажная обитают в разных местах. И тем самым, кстати, сохраняет возможность встретить любовь повсюду.

Меня страшно пугает недалекая мысль о том, что можно всем, всё и без усилий. Ее популяризаторы – типичные растлители, но они смотаются, сделав на растлении бабки, а растленные ими останутся на бобах.

Моралите? Извольте.

Воспользоваться без страха всеми эстетическими завоеваниями гомосексуализма (не забыв, кстати, про цветной ароматизированный презерватив).

Заткнуть уши на все вопли гей-тусовки о притеснениях, ответив цитатою, что любая стадность есть прибежище ординарности, будь то верность Марксу, Канту или Уайльду.

И закрыть свою личную жизнь ото всех, чтобы молитва, которую вы хоть раз в слезах бормотали, не пошла в жесткую ротацию на MTV.

2003

По-малому и по-большому

Неуютно сидеть на двух стульях, и тем более – на двух кольях. Отождествление себя то с отдельно наваристыми щами, то с Россией в целом мучительно, ибо выбор одного предполагает отрицание, а то и предательство другого. Однако нужно просто выбрать и насладиться. Выбор – вообще единственное оправдание предмету выбора.

Однажды на заре туманной ю., когда многострадальное Отечество опять сорвалось в пике, ввинтилось в штопор и полезло штопором в бутылку, я послал Отечество туда, где оно и так уже находилось – на пару с многострадальностью.

Мы с женой и ребенком переехали в большую питерскую расселенную коммуналку; не было денег на ремонт. Я прокрашивал в белый, с неуловимым фисташковым, цвет окна и двери, и чувствовал, как ложится краска и как упруга кисть, и с удивлением ощущал, что приятно красить большие расстекленные двери, отмывать окна, натирать мастикой пол и выгуливать под листопадом собаку (хорошо – под Хемингуэя – написано, черт побери).

То есть обрекал себя на третью-четвертую роль в большом театре социальной жизни, гнул к земле свою планку, хотя в Москве тогда горело-бумкало-ойкало-хрякало, творилась большая история, ровесники делали карьеры – зато потом, когда их руками выстроится их страна, они купят, какие хотят, дома, сделают, какие хотят, ремонты, да и жить будут там, где хотят. К тому времени вокруг все устаканится до серой зевоты, до газировки без газа и до сала без калорий, но у меня там уже не будет шансов стать героем, разве что выйти в гастарбайтеры внутренней эмиграции.