Лев Данилкин - Нумерация с хвоста. Путеводитель по русской литературе Страница 4

Такая ситуация – ценный оригинальный материал, дающий умному автору достаточно парадоксов для осмысления; неудивительно, что большинство писателей так или иначе пытаются воспроизвести эти парадоксы; и очень часто действие в их текстах так или иначе привязано не только к «здесь», но и к «здесь и сейчас».

Это не значит, что среди писателей много журналистов; просто, согласно неписаному правилу, задача писателя – говорить правду про те сферы жизни, где дефицит правды чувствуется острее всего. В нашем случае правда про здесь-и-сейчас требуется срочно, как донорская кровь.

Стратегия писателя, который намеренно игнорирует этот дефицит, производит впечатление ошибочной; возникает вопрос, не является ли автор, выбирающий тему по принципу: достаточно ли она курьезна, – представителем литературы как одной из отраслей развлекательной промышленности. Андрей Геласимов, ранее писавший «современные» романы («Фокс Малдер похож на свинью», «Жажда»), после растянувшегося на несколько лет молчания опубликовал роман «Степные боги», где действие разворачивается во второй половине 1940-х годов, на Дальнем Востоке. Про «здесь», но не про «сейчас». Каким бы увлекательным ни был сюжет (мальчик общается со странным японским военнопленным), интуитивно ощущается, что в этом подчеркнутом игнорировании актуальности что-то не так. Вместо того чтобы заниматься репортажем с поля боя, созданием модели, в которую вписывалось бы происходящее, диагностированием сегодняшнего дня, чтобы спрогнозировать, каким может быть будущее, писатель уходит от основной темы во временной карман, в некий курьезный мир, в своего рода реалистическое фэнтези; берется за очень западный, подозрительно свободно конвертируемый политкорректный сюжет о курьезном столкновении доминирующей культуры с экзотической; сама невозможность срифмовать этот курьезный эпизод с сегодняшним днем вызывает определенное недоумение – а что, правда не было более точного сюжета?

Это интересный феномен: существование естественной внутрилитературной иерархии, неотключаемый сепаратор. Все, что так или иначе не является социальным романом про «здесь и сейчас», все коллизии, которые не вписаны в конкретное время, плотно связанное с настоящим, – автоматически выбрасывается на периферию, даже если это идеальные по исполнению тексты с самыми лучшими стилистическими характеристиками.

Эту особенность бытования литературы в современной России – точнее, читательской конъюнктуры – уловил Пелевин, снабдивший свою книгу «П5» пародийными рекламными выносами: «Зачищены три олигарха!», «Правда жизни в каждом слове!», «based on true story». Правда жизни в каждом слове – смех смехом, а именно это в самом деле и требовалось.

Это не значит, что писатель кому-то что-то должен, что главный герой должен быть среднестатистическим представителем своего времени (офис-менеджером, надо полагать) и что есть темы, которые предпочтительнее, а есть – табуированные. Нет; просто хорошо, когда литература говорит правду в тех случаях, когда никто другой высказать ее не в состоянии. Сергей Самсонов написал роман про композитора, в котором нет решительно ничего типичного, он скорее антигерой нашего времени, аналог Павла Рихтера из максим-канторовского «Учебника рисования». И это история не про время или место, а про человека, вся жизнь которого – перманентный бунт против общества, который в какой-то момент перерастает в высшее подчинение Божественному замыслу; и это тоже правда про «здесь-и-сейчас».

«Здесь и сейчас» тем временем происходило вот что: сто-сорок-за-баррель, безоговорочная победа К. Собчак в радиоперепалке с Е. Гордон, танкоподобные «Фольксвагены Туареги» с надписью «На Берлин!», разъезжающие по Москве 9 мая, толпы энтузиастов, празднующих счет 3:0 в игре с голландцами, маленькая победоносная война в Осетии… Это был хороший год, много поводов поразмахивать национальным флагом, – до самого конца лета, когда вдруг все пошло наперекосяк. В декабре 2008-го уже не нужно было быть сверхпроницательным писателем, чтобы обнаруживать заветные «метафоры современности»: эти голубые цветки, за которыми так охотятся писатели, валялись под ногами на каждом шагу – и урожай собирали самые обычные наблюдатели. Чего стоило одно состоявшееся почти одновременно объявление о заморозке на неопределенное время двух крупнейших строительных проектов – гостиницы «Россия» и башни «Россия» в Сити. «И вот, – пишет Кирил Асс, – перед нами блестящая метафора: крупнейший в мире отель „Россия“ разобран, а над его останками идут имущественные споры – и тем же временем высочайшая в Европе башня „Россия“ даже и не начинала строиться. Это ли не явленный нам, так сказать, незримый образ нынешнего положения? А до чего можно додуматься, если вспомнить, что оба проекта созданы англичанином сэром Норманом Фостером, страшно и представить». В самом деле, довольно богатый материал для того, кто хотел бы усмотреть в событиях символическое значение.

В 2008 году было несколько эффектных точек соприкосновения «жизни» и «литературы»: писатель Б. Акунин взял интервью у Ходорковского, банкир П. Авен написал рецензию на роман Прилепина, осуждающую «лузерство» героя, – а Прилепин ответил открытым письмом, 150 потомков Льва Толстого прилетели в Москву на торжества по случаю 180-летия со дня рождения своего пращура, появились слухи о том, что якобы руководитель администрации президента Вл. Сурков – это писатель Zотов, а бизнесмен А. Мамут – автор романа «Там», Э. Лимонова пытались не пустить на похороны Солженицына, писательница Ю. Латынина предрекла после начала операции по «принуждению к миру» Третью мировую войну, после чего получила премию Госдепа США; политолог Леонтьев открыл ресторан «Опричник» – название, несомненно, отсылающее если не к опричной дилогии Сорокина, то к роману Михаила Юрьева «Третья империя»… и это, разумеется, далеко не конец списка.

Как видим, иллюзия бурного взаимодействия «литературы» и «жизни» подпитывалась бесперебойно, но все это было не более чем имитацией. На самом деле было что-то гораздо более медленное: диффузия металлов. Жизнь не особенно подражала искусству, да и искусство могло бы копировать жизнь более тщательно. Не было ни события, радикально переформатировавшего литературу (как революция 1917 года, например); не было и ни одного исторического события, вызванного литературой (как, условно говоря, «Архипелаг ГУЛАГ» способствовал падению СССР). Вообще, литература, надо сказать, так и не успела в должном масштабе нарисовать ту пирамиду, которая была построена за годы «стабильности», нефтяного бума, сотни-за-баррель. Нулевые заканчиваются, а нет романа, где отразилось бы строительство Сити, переборка гостиницы «Россия», десятки автосборочных заводов, кадыровская Чечня, поголовное «кредитное рабство» и проч. Репортаж с места событий вообще был самым слабым местом русской литературы последних двадцати лет. Рубанов едва ли не единственный автор, чьи романы более-менее соответствуют том-вулфовскому стандарту «новой журналистики»: умеющий орать в микрофон с места событий – в прямой эфир. Рубанов исключение. Почуять цайтгайст, попытаться вынести диагноз, реконструировать личность, ее реакции на мир, где есть все это,– сколько угодно; но не сам процесс, не сцены из жизни, не прямой репортаж.

«Тревожно как-то. Десять лет живем тихо. Стабильность, золотовалютные резервы, нефть растет, доллар падает… Деньги сами в карманы сыпятся… Малолетки сопливые в кредит тачки покупают… с кондиционерами… Зайдешь в бар – чашка чая стоит сто рублей… Дороже, чем в Европе… Народ ходит сытый, в дорогих супермаркетах очереди. Никогда так не было». Литература не перемалывала, как камнедробилка, а осваивала «стабильность» – этот странный новый мир «душного процветания», за которым нет никакого внятного, предлагаемого сверху образа будущего, обеспеченного только высокой биржевой ценой углеводородов; мир удивительных возможностей – хотя и удивительно жестокий и откровенно фальсифицированный; мир, где либеральные ценности скомпрометированы людьми девяностых, а о нелиберальных слишком свежа историческая память.

Во многих романах описывалось более-менее одно и то же ощущение – несоответствия реальности пропаганде; то, что преподносилось как «островок стабильности», явно таковым не являлось; кроме того, «стабильность», сводящаяся исключительно к умилительной похожести на позднебрежневский СССР и к доступу к «кредитам на неотложные удовольствия», быстро вызывала у литераторов скуку и омерзение (афоризм от критика В. Топорова: «Ну не поддается капитализм литературному панегирику!»). Это ощущение «душной стабильности» (которую литератор А. Алтунян определил как «духота унавоженной, нагретой весенним солнцем земли») многие писатели делали главным настроением своих текстов: роман был способом найти альтернативный выход из коридора, по которому гнали всех, в одном направлении.