Захар Прилепин - TERRA TARTARARA. Это касается лично меня Страница 4

Дошло до того, что я сам стал произносить слово «совок». И еще: «Совок, блин!» И иногда даже: «Совок, блядь!»

Отрубите мне кончик языка: я заслужил.

И тем не менее.

И тем не менее.

И тем не менее.

Пока рот мой не забили глиной, я буду снова и снова повторять: моя Родина — Советский Союз. Родина моя — Советский Союз. Понимаете, вы?

Вот то, что вы растерзали, в чем отложили свои червивые личинки, что вытащили из гроба и снова нарядили, — вот это все — не моя Родина. Я с этим под руку не пойду, как делает нежно любимый мной Александр Андреевич Проханов. Он не разочаровался еще в попытках вдохнуть жизнь в эту гадкую мумию. А я не хочу, я брезгую.

Мой Советский Союз не оживить, он умер, я знаю место захоронения: там горит Вечный огонь, туда можно выйти сквозь любую темноту и вновь ощутить себя ребенком, за которого есть кому заступиться.

Мой Советский Союз не опошлить: потому что на Вечный огонь не оденешь шутовской колпак, его не пересадишь в колбу, и он не станет гореть там, куда не снизойдет живой дух никогда.

Мой Советский Союз не оболгать, он знает себе цену и помнит свое имя.

Напоминаю тем, кто забыл, что родился он не в результате разврата на германские деньги, но в ходе — Великой — это р-р-раз! — Октябрьской — это два! — Социалистической — это тр-р-и! — Революции, — это все.

Это все, говорю.

ДОСТАЛО

Нет, мы вас предупреждали. Мы пытались договориться.

Мы склоняли повинные (на самом деле ни в чем, в отличие от ваших, не повинные) головы и пытались протянуть теплые пальцы навстречу вашей руке: «Да, это была страшная эпоха, вся эта советская власть. Эпоха ужаса и трагедий. Давайте вообще не будем об этом больше. Давайте думать о завтрашнем дне, о будущем. У нас так много забот».

Слова получались неловкие, деревянные, клацали боками, как поленья. Клац-клац.

Мне очень не хотелось спорить с либералами. Пока я клацал боками, либералы смотрели на меня насмешливо. Ну-ну, продолжайте, молодой человек. Продолжайте-продолжайте. Что вы там сказали: давайте забудем? Семьдесят лет кровавого режима забудем? Черную дыру, засосавшую Россию? Две трети столетия, потраченные впустую? Всю эту бездарную, неустанную, бессмысленную бойню? Растоптанные понятия о справедливости, милосердии и чести? Я пожимал плечами: ну, что мы можем, в конце концов, со всем этим сделать? — вопрошал я. «Вы тоже, — опрометчиво, но еще миролюбиво говорил я, — совершили немало ошибок…» Ну, конечно, ага. Российские либералы — совершили немало ошибок? Ну, конечно.

Вообще не совершили, как выясняется, ни одной.

Все эти ошибки, да-да-да, были заложены еще тогда, в мрачные годы проклятой советской власти. Кризис географии и демографии государства. Гибель деревни. Упрощение культуры. Экономический коллапс. Падение нравов. Распад оборонки. Чечня. Буденновск. Немыслимые взрывы домов в столице нашей Родины. Подлодка «Курск». Битцевский маньяк. Квачков. Женя Родионов. Торговля детскими органами. Торговля курсантами в военных училищах. Беспризорность. Пахучие стада бомжей. Шприцы в подъездах. Гастарбайтеры. Таджикская девочка. Русский мальчик. Цветущие публичные дома, расположенные в частных квартирах ровно напротив зданий внутренних органов. Очень длинный список ошибок. Огромный, беспощадный состав, накативший на нас из небытия семи десятилетий, — и если бы не мужественные либеральные деятели, стоявшие плечом к плечу на путях, состав обрушил бы нас в кромешную бездну.

Но не обрушил. Нас спасли. До сих пор спасители носят на лицах розовые маски благодетелей. Когда я слушаю непобедимо надменных либералов, когда я вижу, как, скажем, раскудрявый нижегородский реформатор одергивает зарвавшихся «левых», объясняя, что их место на свалке, в который раз снисходительно бросая: «…Мы знаем, чем все это закончилось», меня немного ломает, и где-то в подсердечье бьется раздражительная жилка, которая вот-вот лопнет.

Мы зарвались только в том, что зовем их вместе с нами, наряду с нами, не оставляя друг друга и не предавая, разрешить несколько насущных проблем. Но разве с нами можно иметь дело — им, белоснежным, с яркими глазами, с яркими губами.

Послушайте, я, человек безусловно левых взглядов, готов принести вам вины за то, что я не совершал. Готов простить вам вины, которые вы совершили. Уже простил, потому что вы во многом правы (только не пытайтесь сейчас же откусить мне всю руку и еще часть туловища, если я только что ненароком подал вам палец). Я готов вообще жить вне идеологий и забыть о своей, если вы не будете с утра до вечера попрекать меня ею, подсовывая вашу, единственно верную, точку зрения.

Но только уберите эту вашу невыносимую самоуверенность с лиц. Но только станьте в конце концов либералами, хоть ненадолго. Я тоже буду либералом вместе с вами. Останемся каждый при своем касательно истории прошлого столетия, в нашем либеральном благодушии и равноправии.

Так я просил. Так просили мы. Искренне и доверчиво глядя честными глазами.

В ответ смотрели лица, похожие на яблоки. Глаз на них разыскать было совершенно невозможно. Смотрелись эти лица красиво и розово, но неизменно возникало ощущение, что у яблока повсюду сплошной затылок.

Может, я чего-нибудь не заметил, но я вообще не помню, чтобы нам хоть кто-нибудь ответил. Если только так, сквозь зубы: флаг перекрасили? Сталина прокляли? Ленина признали земляным червяком? Нет? И даже с тем, что война велась бездарно и погибли на ней 27 миллионов человек, тоже не согласны? Зачем вы тогда вообще сюда пришли?

Млядь, я не пришел. Я тут стоял. Идите сами откуда пришли.

В разговоре с либералами все время нужно выбирать выражения. Только они выражений не выбирают.

Знаете что? Я свободу люблю не меньше вас. Идите к черту.

Идите к черту вместе с вашими девяностыми годами, когда вы, ну, или ваши, так и не оставленные вами вожди, раз за разом предали все: и само понятие свободы, и само понятие мужества, и само понятие либерализма, и само понятие чести.

Больше не люблю их, эти годы, хотя уже готов был полюбить. Но вы мне не дали. Больше не терплю их и терпеть не буду. Больше девяностых годов я не люблю только нулевые, но только вы не делайте вид, что нулевые вас не касаются. Вы их и породили и по сей день стремитесь в них разместиться.

В детстве, засыпая, я мечтал стать стремительным, на черных крыльях, ангелом и иногда обрушиваться на голову всяким дурным людям. Мечты об этом по-мальчишески забавляли меня, и в мечтаниях своих я засыпал.

Сейчас, вдохновленный вами, снова мечтаю о том же, только заснуть больше не умею.

Глядя на вас, я по-мальчишески хочу обвалиться куда-нибудь в Беловежскую Пущу и бить их, всех собравшихся там, голова о голову, до полного остервенения.

Глядя на вас, я мечтаю ворваться за стекло голубого экрана и эдак по-булгаковски, по-мастер-маргаритовски, в прямом эфире оторвать Сванидзе голову. Живой Николай Карлович пусть живет, а экранному голова не нужна, пусть она под столом валяется и шевелит активными губами.

Глядя на вас, я хочу, чтоб вы прожили тысячу жизней, накапливая рубль за рублем, и чтобы вас ограбили дважды подряд, на все эти рубли. И чтоб еще тысячу лет прожили вы в Приднестровье, а следующую тысячу — в Абхазии, и далее везде, особенно в Чечне, и не важно, какая у вас там будет национальность, русская, чеченская или еврейская.

Ай, как дрогнул зрачок, ну-ка перечитайте еще раз абзац выше, вдруг там что не так, нет ли там чего такого.

И главное, чтоб после всех этих ограблений вы так и остались жить в стране пустой, бессмысленной, нищей и ничтожной, лишенной и космоса над головой, и твердой почвы под ногами, и гордости за то, что вы, ее дети, здесь родились, а не на другой щеке земного шара.

Потому что, сколько ни грабили и ни мучили отцов моих и дедов, вот это чувство — радости и гордости — их не покидало.

Я, впрочем, о своих отцах и дедах говорю, а не о ваших. Ваши не знаю, что чувствовали, я за них не ответчик.

Глядя на вас, я хочу устроить над вами самый честный, самый пронзительный, самый независимый человеческий суд, потому что грехов у вас хватит на десять тысяч пожизненных сроков. Не у всех, не у всех, конечно, — но у тех, кого вы до сих пор носите на своих иконах, — у них хватит, зуб даю. Осудить их, доказать их бесконечную, чудовищную вину, а потом простить, конечно, — когда все эти сроки впаяют. Простить и отпустить с миром.

Чтоб вы наконец сняли с себя эти белые одежды и презрительные лица, чтоб заткнулись говорить на тему покаяния моего народа за весь двадцатый век, за все его муки, и страдания, и Победы — и Победы, черт возьми. Какие вам и не снились, каких вы и не видели, каких вам, при вашей нынешней остервенелости, и не достичь никогда. А мы хотим быть наследниками Побед. Так.

Потому что наша Победа вмещает всех. И даже вас там примут, и приютят, и пожалеют. Потому что она и ваша тоже, эта Победа. Она выше всех, надо только научиться быть ее достойным.