Г Сегалин - Эвропатология личности и творчества Льва Толстого Страница 4

_____________________

* "Детство".

А 30-V-1852 г. он пишет Ергольской: "я был бы вполне доволен этими двумя месяцами, если бы не хворал. А в общем нет худа без добра, моя болезнь дала мне предлог отправиться на лето в Пятигорск, откуда я Вам пишу. Я здесь уже 2 недели и веду образ жизни очень правильный и уединенный, благодаря чему доволен как своим здоровьем, так и поведением. Встаю в 4 часа, чтоб пойти пить воды, что продолжается до 6-ти. В 6 часов я беру ванну, и возвращаюсь домой... нет худа без добра, -- когда я нездоров более усидчиво занимаюсь писаньем другого романа (разрядка наша), который я начал (из письма к Ергольской от 20 октября 1852 г.).

Из этих отрывков мы видим, что Толстой в течение 1851 и 1852 гг. жалуется на болезнь и лечится. В письмах, цитированных здесь нами к Ергольской, он все время отмечает, что он "спокоен". Невидимому, до этого он находился в состоянии возбуждения. Следовательно, мы имеем основание думать, что Кавказ его привлек для лечения нервов, помимо службы в армии. Да и вряд ли можно было объяснить иначе военную службу на фронте, как один из порывов неустойчивости эпилептоидной психики молодого Толстого.

Психическая неустойчивость, лабильность, вспыльчивость, изменчивость настроения, аффективность, оппозиционное настроение, задумчивость, говорливость, тщеславно и заносчивость -- качества, которые проявлял молодой Толстой вообще, здесь на военной службе эти свойства не делали его годным к службе на фронте. Сослуживцы отзываются о нем таким образом: ..."говорил он хорошо, быстро, остроумно и увлекал всех слушателей беседами и спорами".

"... он не был горд, а доступен, жил как хороший товарищ с офицерами, но с начальством вечно находился в оппозиции .

"По временам на Толстого находили минуты грусти, хандры: тогда он избегал нашего общества. ...Иногда Толстой куда-то пропадал и только потом мы узнавали, что он находился на вылазках, как доброволец, или проигрывался в карты. И он нам каялся в грехах. Часто Толстой давал товарищам лист бумаги, на котором были набросаны окончательные рифмы. ...Мы должны были подбирать к ним остальные, начальные слова. Кончалось тем, что Толстой сам подбирал их, иногда в очень нецензурном смысле.

"В Севастополе начались у графа Толстого вечные столкновения с начальством. Это был человек, для которого много значило застегнуться на все пуговицы, застегнуть воротник мундира. и человек, не признававший дисциплины и начальства.

"Всякое замечание старшего в чине вызывало со стороны Толстого немедленную дерзость и л и едкую, обидную шутку. Так как граф Толстой прибыл с Кавказа, то начальник штаба всей артиллерии Севастополя, генерал Крыжановский (впоследствии генерал-губернатор) назначил его командиром горной батареи.

"Назначение это было грубой ошибкой, так как Лев Николаевич не только имел мало понятия о службе, но никуда не годился, как командир отдельной части: он нигде долго не с л у ж и л, постоянно кочевал из части в часть.

"...Тут, во время командования горной батареей, у Толстого скоро и произошло первое серьезное столкновение с начальством.

...Толстой был бременем для батарейных командиров и поэтому вечно был свободен от службы: его никуда нельзя было командировать. В траншеи его не назначили; в минном деле он не участвовал. Кажется, за Севастополь у него не было ни одного боевого ордена, хотя во многих делах он участвовал как доброволец и был храбр...

...Любил выпить, но пьян никогда не был (разрядка везде наша) (А. В. Жаркевич, из воспоминаний о Л. Н. Толстом Одаховского).

Из этой характеристики мы видим, что возбужденный, запальчивый, агрессивный характер Толстого за этот период не только не унимался, но poc crescendo, ибо отъезд его из Севастополя был вызван, по-видимому, его аффективным характером и, кроме того, по приезде в Петербург его возбуждение и агрессивность еще больше увеличивались. О его пребывании в Петербурге современники отзываются таким образом:

"...В продолжение часа, проведенного мною у Тургенева, мы говорили вполголоса, из боязни разбудить спящего за дверью графа.

-- Вот все время так, -- говорил с усмешкой Тургенев. Вернулся из Севастополя с батареи, остановился у меня и пустился во все тяжкие. Кутежи, цыгане и карты (во всю ночь); а затем до двух часов спит, как убитый. Старался удерживать его, но теперь махнул рукой.

"В этот же приезд мы и познакомились с Толстым, но знакомство это было совершенно формальное, так как я в то время еще не читал ни одной его строки и даже не слыхал о нем, как о литературном имени, хотя Тургенев толковал о его рассказах из детства. Но с первой минуты я заметил в молодом Толстом невольную оппозицию всему общепринятому в области суждений*. В это короткое время я только однажды видел его у Некрасова вечером в нашем холостом литературном кругу и был свидетелем того отчаяния, до которого доходил кипятящийся и задыхающийся от спора Тургенев на видимо сдержанные, но тем более язвительные возражения Толстого.

________________

* Разрядка наша (Г. С.).

"...Наем постоянного жительства в Петербурге необъясним был для меня; с первых же дней Петербург не только сделался ему несимпатичным, но все петербургское заметно действовало на него раздражительно. Узнав от него в самый день свидания, что он сегодня зван обедать в редакцию "Современника", и, несмотря на то, что уже печатал в этом журнале, никого там близко не знает, я согласился с ним ехать. Дорогой я счел необходимым предупредить его, что там не следует касаться некоторых вопросов и преимущественно удерживаться от нападок на Ж. Занд. которую он сильно не любил, между тем как перед нею фанатически преклонялись в то время многие из членов редакции. Обед прошел благополучно. Толстой был довольно молчалив, но к концу он не выдержал . Услышав похвалу новому роману Ж. Занд, он резко объявил себя ее ненавистником, прибавив, что героинь ее романов, если бы они существовали в действительности, следовало бы, ради назидания, привязывать к позорной колеснице и возить по петербургским улицам. У него уже тогда вырабатывался тот своеобразный взгляд на женщин и женский вопрос, который потом выразился с такой яркостью в романе "Анна Каренина". Сцена в редакции могла быть вызвана его раздражением против всего петербургского, но скорее всего его склонностью к противоречию. Какое бы мнение ни высказывалось и чем авторитетнее казался ему собеседник, тем настойчивее подзадоривало его высказать противоположное и начать резаться на словах. Глядя, как он прислушивался, как всматривался в собеседника из глубины серых, глубоко запрятанных глаз, и как иронически сжимались его губы, он как бы заранее обдумывал не прямой ответ, но такое мнение, которое должно было озадачить, сразить своею неожиданностью собеседника.

"Таким представлялся мне Толстой в молодости. В спорах он доходил иногда до крайности. Я находился в соседней комнате, когда раз начался у него спор с Тургеневым; услышав крики, я вышел к спорившим. Тургенев шагал из угла в угол, выказывая все признаки крайнего смущения; он воспользовался отворенною дверью и тотчас же скрылся. Толстой лежал на диване, но возбуждение его настолько было сильно, что сто и лоне мало трудов его успокоить и отвезти домой. Предмет спора мне до сих пор остался незнаком. Зима эта была первою и последнею, проведенною Л. Н. Толстым в Петербурге; но дождавшись весны, он уехал в Москву и затем поселился в Ясной Поляне. (Разрядка везде наша Г. С.). (Д. В. Григорович).

"Когда Тургенев только что познакомился с графом Толстым, то сказал о нем:

-- Ни одного слова, ни одного движения в нем нет естественного, Он вечно рисуется перед нами, и я затрудняюсь, как объяснить в умном человеке эту глупую кичливость своим захудалым графством.

-- Не заметил я этого в Толстом, -- возразил Панаев.

-- Ну, да ты много чего не замечаешь, -- ответил Тургенев.

"Через несколько времени Тургенев нашел, что Толстой имеет претензию на донжуанство. Раз как-то граф Толстой рассказывал некоторые интересные эпизоды, случившиеся с ним на войне. Когда он ушел, то Тургенев произнес:

-- Хоть в щелоке вари три дня русского офицера, а не вываришь из него юнкерского ухарства; каким лаком образованности ни отполируй такого субъекта, все-таки в нем просвечивает зверство.

"И Тургенев принялся критиковать каждую фразу графа Толстого, тон его голоса, выражение лица и закончил: "И все это зверство, как подумать, из одного желания получить отличие" (Панаев). Если мы даже и примем во внимание некоторое пристрастие Тургенева в оценке личности и поведения, Толстого, все же бросается в глаза: современники, которые сталкиваются с Толстым -- все в один голос отмечают необычайное возбуждение и ненормальность его характера за этот период.

По-видимому, этот период возбуждения эпилептического характера сменился периодом депрессии, упадка этого возбуждения "хандрой, тоской", на что он также жаловался, или какими либо другими эквивалентами; он уезжает за границу, главный мотив -- лечение. Ездил он несколько раз (2 или 3 раза) и, наконец, в 62 году, он, по совету врачей, едет лечиться на кумыс в Самарскую губернию.