Александр Проханов - За оградой Рублевки Страница 4

Над Рублевским шоссе, где, укрытые от глаз, свили гнездо пришельцы «золотого миллиарда», пролетела птица с пурпурными крыльями и снесла яйцо. В этом яйце вызревает птенец революции. Четвертая Русская Революция вырвется, как шаровая молния, помчится над Рублевкой, сметая «мерседесы» и «вольво». И тогда встанет в лугах за Москвой-рекой огненный Ангел. Утопая по колено в цветах, направит на обитель нечестивцев испепеляющий взор. Под действием небесного лазера станут вспыхивать, как размалеванные картонки, обугливаться, как нарисованные на фанере потемкинские деревни, – античные храмы, буддийские пагоды, романские замки. И о былом величии и богатстве будут напоминать лишь одичалые, убежавшие из вольеров олени. Да влюбленную парочку вдруг испугает взлетевший на ветку павлин.

МОСКОВСКИЙ ВАВИЛОН

Липкий, расплавленный, как жидкое, поток лимузинов. Раскаленный желоб проспекта в туманной плазме. Жилые дома новой буржуазной постройки, похожие на готические соборы и романские замки. Голубые, словно гроздья кристаллов, здания банков. Церковь, цепляющая крестами вывеску ночного клуба, заслоненная цветастой рекламой бюстгальтеров, – разбухшие от довольства и сытости млечные груди красавицы. Дневная толпа, обморочно бегущая в синеватой бензиновой гари. Среди бульваров, автомобильных пробок, окруженный тяжелыми фурами, истошным воем «мигалок», – рынок, накрытый бетонным куполом. Кажется, под крышкой, в нагретой кастрюле кипит и взбухает варево, брызгает пеной, источает ароматы, выбрасывает струи кипятка, хлюпает, булькает, вырывается пузырями. Летучий пар колеблет высокое солнце, вонзившее в город раскаленный добела электрод.

Как Иван-дурак, жаждущий чуда, нырни в котел, под колпак, полагаясь на волшебную достоверность русских сказок с иллюстрациями художника Билибина. «Боже мой!» – только и охнешь радостно, очутившись среди разноцветья и гама. Словно поместили тебя на кончик кисти и вписали в золотой завиток хохломского цветка. Нарисовали тебя на перламутровом изразце. Посадили среди ухающих медных тарелок. Забросали кипами душистых трав. Покатили навстречу огромные, с алыми надрезами арбузы. Наклонили перед тобой рог изобилия с виноградом, яблоками, сочными ягодами. Поставили тебя перед огромной языческой богиней, чьи сосцы в золотых каплях меда, в пухлых руках бьется серебряная рыбина, в волосах, подобно венцу, сияет золотой полумесяц дыни, колени, будто круглые белые сыры, шея, как нежный творог, а хохочущие белозубые уста надкусили смугло-розовый персик. Твоя душа радуется, веселится. Глаза ненасытно поедают зрелища рынка.

Вот мясные ряды, – розовое, белое, багрово-красное, парное. На чистых материях, кинутых на каменные прилавки, навалены горы мяса. Мясные города. Соборы из почек и ливера. Дворцы из телячьих мозгов. Башни из сочной вырезки. Ломти шашлыка отливают перламутровой пленкой. Фиолетово-синяя, глянцевитая печень похожа на жирный георгин. Бычьи сердца напоминают груду мокрых булыжников. Разрубленный окорок на сахарной косточке с малиновой сердцевиной. Продавщицы, ядреные, грудастые, в фартуках, хватают комья мяса. Шмякают на весы. Поддевают на крюк. Тяжелый шматок свешивается к прилавку, напрягая пружину.

– Бери, не отказывайся!.. На холодечек!.. Пальчики оближешь!.. С лимончиком, с хреном, под водочку!.. Сами поросенка растили, молоком отпаивали!..

Блеск ножей, стук топоров, хруст рассекаемых хрящей. Пятерня в розовой сукровице. Пальцы в клейком жиру. В подставленную кошелку валят мраморное слоистое сало. Бережно окунают сочный кус телятины. Бойко суют поросячью ногу копытом наружу, в котором еще сохранилась печеная черная кровь.

– Ахмет, барашка возьми!.. Ты человек кавказский, для вас овец держим…. Спасибо, заработать даете… Чеченцы – народ хороший, если автомат не давать!..

Отрубленная свинячья башка топорщит розовые уши. Наставила бронзовое строгое рыло. Смотрит надменно голубыми глазами в белых человечьих ресницах. Напоминает голову античного императора. Навалены желтые туши, меченные чернильным штемпелем, как почтовые марки. Висит на цепи телячий зад с ободранным остроконечным хвостом. Огромное, во весь прилавок, повалено тулово копченого быка, с распахнутым чревом, где в сумерках, как шпангоуты, светятся бело-розовые ребра.

– Говядинки возьмите, мужчина!.. Борщ сварите, три тарелки съедите!.. Такую говядину в Кремле подают, потому там все такие красивые!..

Бумажные деньги. Падающие на кафель монеты. Кожаные кошельки. Кровь, жилы. Бабий вскрик. Стук топора. Петр Первый на синей мокрой купюре. «Утро стрелецкой казни».

В глубине прилавков – огромные плахи, неохватные, из ливанского кедра, или дуба, что рос у Лукоморья, или реликтовой библейской секвойи. Смугло-коричневые, пропитанные кровью и соком тысяч тельцов и овенов, иссеченные по торцу топорами, громоздятся, словно жертвенные алтари. Сами жрецы, мясники, помахивают острыми топорами, расчленяют тушу, отделяют хрустящие мослы, рубят мелко розовые ребра, отшвыривают хлюпающие шматки. Широченные в плечах, с разбухшими мускулами, толстыми шеями, гладкие, покрытые ровным лоснящимся жиром, вызывают восхищение торговок, жадно взирающих на их белые куртки, голые волосатые груди, православные золотые кресты. Но их божество – не Христос, а языческий бык с золотым кольцом в ноздре, чей образ они странно воспроизводят в своих лбах, плоских носах, жарких, при ударе топора, выдохах.

Вечером вытирают насухо топоры. Сволакивают с себя пожелтевшие от крови куртки. Смывают с жилистых рук сало и жир. Облекаются в вольные дорогие костюмы. Уезжают с рынка на «мерседесах». Об одном из них рассказывают, что он любит посидеть в ночном клубе, в шелковом французском галстуке. Держит в могучей руке с золотым перстнем рюмку «камю». Рассказывает наивной подруге, какой он знаменитый поэт. Читать наизусть стихи Северянина.

Мясо, отборное, всех сортов, на любой вкус, для любого, самого экзотического блюда, доставляется на прилавки теплым, с московской бойни, с подмосковных мясокомбинатов, где в красном дыму качаются на блестящих цепях дергающиеся коровьи туши. В их рогатых, пронзенных током головах меркнет разум. Рабочий, поспевая за конвейером, делает полуживой корове длинный надрез на брюхе. Другой, сменяя первого, с треском сдирает теплую пятнистую шкуру.

Скот в России вырезан наполовину. В суп провинциала кусочек мяса попадает раз в три недели. Охота бедняков за обглоданными костями напоминает что-то собачье. Но Москва, несметно богатая, плотоядная, ненасытная, тонет в дыму шипящих жаровен. Забывается в праздниках и пирах. Капает себе на грудь коровьей кровью. Облизывает с толстых пальцев сладкий бараний жир.

В рыбных рядах обосновались молдаванки, немолодые, чернявые, в теле, золотозубые, с золотыми серьгами и кольцами, с пышными полуоткрытыми грудями, на которые увядание наложило первые морщинки и складки, с неисчезнувшим бабьим озорством в зыркающих лиловых глазах. Молдаване, возмечтавшие о Великой Румынии, надменно выдающие себя за потомков римских легионеров, едут в Россию на заработки. Штукатурят московские квартиры, шабашничают в подмосковных поселках, роют колодцы в деревнях, холят клумбы и дендрарии на виллах богачей, стоят на рынках в рыбных рядах.

Прилавки – ряды холодильников с прозрачными стенками, за которыми, освещенные лампами, как в аквариумах, проглядывают рыбы. Зубастые белоглазые семги, словно длинные сияющие зеркала. Остроносые осетры, похожие на зубчатые пилы. Белуги, огромные, как торпеды. Горбуши, отливающие вороненой сталью, будто их отковали в оружейных мастерских. Разрезанная поперек рыбина, огромная, как откормленная свинья, с алым торцом, в котором белеет нежный позвонок. Прозрачные, дышащие розовых светом, лепестки краснорыбицы, в каждом из которых золотится капля янтарного жира. Громадные банки в налете инея, полные черной икры, похожей на блестящую охотничью дробь. В деревянных корытах, среди мелкого толченого льда, почти бесцветные усатые устрицы, как подвески в прозрачной хрустальной люстре. Черные ножи – длинные, остроголовые угри. Темно-зеленые морские раки, пупырчатые, с раскрытыми объятьями крабы, россыпи раковин, груды мидий, скопления вмороженных в лед моллюсков. Все сверкает, светится, переливается чешуй, пялит неживые остекленелые глаза. Поднялось из морской пучины, всплыло на московском рынке, поражая обывателя невиданными плавниками, колючими усами, раздвоенными русалочьими хвостами.

– А эта откуда? – спрашиваешь торговку, указывая на огромную чешуйчатую зверюгу.

– Это семга, норвежская. Ее в стойле, как скотину выращивают.

– А это откуда? – обращаешься все к тому же знатоку в молдаванской юбке, чьи познания сравнимы с Ивом Кусто.

– Это форель, из Германии.

– А это? – Ты восхищен и подавлен эрудицией ихтиолога.