Александр Амфитеатров - Женщина в общественных движениях России Страница 4

Скандальная хроника 1800–1820 годовъ полна дѣвическими романами, далеко не платоническими, при участіи, въ качествѣ первыхъ любовниковъ, не только смиренномудрыхъ Молчалиныхъ, но и дворовыхъ кучеровъ, поваровъ, араповъ. Традиціи животнаго разврата бабокъ и сантиментальной влюбчивости матерей смѣшались въ этомъ первомъ русскомъ женскомъ поколѣніи позднихъ браковъ и вывели изряднаго урода. Марія Ѳедоровна протянула дворянству руку помощи съ педагогическою уздою на буйные пережитки XVIII вѣка, и дворянство приняло помощь съ живѣйшею благодарностью. «Вдовствующая императрица Марія» – популярное имя двухъ царствованій. Въ восьмидесятыхъ годахъ прошлаго столѣтія можно было часто встрѣтить стариковъ и старухъ, вспоминавшихъ о ней съ восторгомъ, какъ объ «ангелѣ на землѣ» и «матери русской нравственности». Главная цѣль императрицы – соединить будущія женскія поколѣнія русскаго дворянства въ монархическую лигу, беззавѣтно преданную династіи ея сыновей – сначала удалась въ совершенствѣ. Мемуары институтокъ Александровскаго и Николаевскаго времени дышатъ фанатизмомъ почти идолопоклонства, какого-то къ императорскому трону и къ императорской семьѣ. Чрезвычайно любопытны въ этомъ отношеніи оглашенныя въ девяностыхъ годахъ прошлаго столѣтія «Записки старой смолянки». Смольный институтъ былъ неутомимою лабораторіей женскаго монархическаго экстаза. Языкъ старыхъ смолянокъ – невыносимо надутая, слащаво-восторженная проза, непрерывный акафистъ царямъ съ палатою и воинствомъ ихъ. Это – монологи изъ драмъ Кукольника, цитаты изъ романовъ Загоскина, страницы Греча и Булгарина, противоестественно перенесенныя изъ плохой и скучной литературы въ еще скучнѣйшую жизнь. Особенно обожаемъ былъ въ институтахъ Александръ I. Все въ тѣхъ же «Русскихъ лгунахъ» Писемскій разсказываетъ о старой институткѣ, которая со смертью Александра I какъ бы рѣшила, что теперь и міру конецъ, и «не признала» вошедшихъ на престолъ ни цесаревича Константина, ни Николая Павловича. Когда ей надо было обратиться къ Николаю съ какою-то просьбою, старуха адресовала письмо: «Брату моего государя». Наилучшій типическій портретъ александровскихъ институтокъ, усовершенствованныхъ муштрою Маріи Ѳедоровны, даетъ въ «Быломъ и Думахъ» А. И. Герценъ. Позволю себѣ выписать эти строки. «Лѣтъ пятидесяти, безъ всякой нужды, отецъ моей кузины женился на застарѣлой въ дѣвствѣ воспитанницѣ Смольнаго монастыря. Такого полнаго, совершеннаго типа петербургской институтки мнѣ не случалось встрѣчать. Она была одна изъ отличнѣйшихъ ученицъ, и потомъ классной дамой въ монастырѣ; худая, бѣлокурая, подслѣпая, она въ самой наружности имѣла что-то дидактичное и назидательное. Вовсе неглупая, она была полна ледяной восторженности на словахъ, говорила готовыми фразами о добродѣтели и преданности, знала на память хронологію и географію, до противной степени правильно говорила по-французски, и таила внутри самолюбіе, доходившее до искусственной іезуитской скромности. Сверхъ этихъ общихъ чертъ «семимаристовъ въ желтой шали» она имѣла чисто невскія или Смольныя. Она поднимала глаза къ небу, полные слезъ, говоря о посѣщеніяхъ ихъ общей матери (императрицы Маріи Ѳедоровны), была влюблена въ императора Александра и носила медальонъ или перстень съ отрывкомъ изъ письма императрицы Елизаветы: «Il a repris son sourire de bienveillance!». Типу этому суждена была страшная и вредная живучесть: еще въ восьмидесятыхъ годахъ Салтыковъ нашелъ не позднимъ обратить противъ него свои стрѣлы.

И, за всѣмъ тѣмъ, институтское воспитаніе внесло въ русскую новую жизнъ много новыхъ дрожжей, которыя, перебродивъ, подняли, въ концѣ концовъ, совсѣмъ не то тѣсто, какого добивалась чадолюбивая императрица. Если мы обратимся къ забытой беллетристикѣ тридцатыхъ и сороковыхъ годовъ, то увидимъ институтку героинею въ большинствѣ тогдашнихъ романовъ и повѣстей, a Погорѣлъскій (графъ Перовскій) создалъ настоящій апоѳеозъ институтки въ своей «Монастыркѣ». Институтка – царица воображенія авторовъ перваго николаевскаго десятилѣтія. При этомъ легко замѣтить, что почти никогда институтка не изображается счастливою. Попавъ въ условія дѣйствительной русской жизни, она похожа. на молодую пери, для которой рай остался уже позади, a кругомъ и впереди – юдоль зрѣлищъ, способныхъ наполнять ея сердце лишь ужасомъ, скорбью, отвращеніемъ. Институтка всегда жертва подлости, грубости, обмановъ, недостойныхъ сплетенъ, насилія, она всюду чужой человѣкъ во враждебномъ лагерѣ, она только и дѣлаетъ, что страдаетъ и тоскуетъ. Разумѣется, не монстры – въ родѣ описаннаго Герценомъ – вдохновляли Марлинскаго и его школу на подобныя идеализаціи, и въ общемъ житейскомъ положеніи институтки было, какъ видно, и впрямь что-то способное вызывать искреннее сочувствіе доброжелательныхъ людей. Для институтокъ, трижды въ поэмѣ, измѣнилъ сатирическому смѣху своему авторъ «Мертвыхъ душъ». Онъ долженъ былъ хорошо знать ихъ, потому что самъ былъ преподавателемъ исторіи въ Патріотическомъ институтѣ и, очевидно, сохранилъ о нихъ доброе воспоминаніе, такъ какъ, за исключеніемъ жены Манилова, институтки Гоголя написаны съ какою-то жалостливою симпатіей; въ нихъ чувствуются «голубки въ черной стаѣ вороновъ».

Политическая ошибка императрицы Маріи Ѳедоровны, которою сломались результаты ея педагогическихъ плановъ, заключалась въ томъ, что, въ качествѣ образованной и офранцуженной нѣмки, она не умѣла вообразить себѣ современное ей россійское дворянство во всей его первобытной прелести. A потому и не предчувствовала роковой пропасти, какую щегольское институтское воспитаніе выроетъ между ея духовнымя дочерями и столбовою дворянскою семьею, куда этимъ заложницамъ суждено рано или поздно возвратиться. Она не приняла въ разсчетъ глубокаго и мрачнаго невѣжества рабовладѣльческой Россіи. Сотни дѣвушекъ, получившихъ въ строго-охраняемыхъ институтскихъ стѣнахъ – какого бы тамъ ни было направленія, но европейское, идеалистическое и сантиментальное воспитаніе, по окончаніи курса выбрасывались въ дикую, полуграмотную, чувственную, жестокую, пьяную орду родни, которая, даже при самыхъ лучшихъ и добродушныхъ своихъ намѣреніяхъ, возмущала дѣвушку органическимъ несоотвѣтствіемъ со всѣми добрыми чувствами и мудрыми правилами, непреложно воспринятыми ею изъ институтской морали. Сотни дѣвушекъ чувствовали себя въ родительскихъ семьяхъ не лучше, чѣмъ Даніилъ во рву львиномъ. Чуть не каждый бракъ повторялъ старинную исторію дикаря Ингомара и его греческой плѣнницы – съ тою лишь разницею, что y насъ не плѣнница возвышала до своей культуры влюбленнаго Ингомара, какъ разсказываетъ красивая легенда, а, наоборотъ, россійскій Ингомаръ мало-по-малу низводилъ плѣнницу до своего звѣринаго уровня скукою барскаго бездѣлья, a то и просто благословенгымъ дворянскимъ кулакомъ. Царствованіе Николая I – классическая пора несчастныхъ браковъ и «непонятыхъ» женскихъ натуръ. Въ стонахъ семейныхъ трагедій зачались многіе будущіе борцы женскаго вопроса, и, въ числѣ ихъ, на первомъ мѣстѣ надо вспомнить Некрасова, всю жизнь неразлучнаго съ страдальческимъ образомъ «Матери». Женское недовольство разлилось по семьямъ кріпостниковъ волною справедливаго возмездія; жены чувствовали себя выше мужей, рабыни брака презирали своихъ повелителей и роптали. Никто изъ русскихъ классиковъ не оставилъ болѣе яркихъ и потрясающихъ картинъ брачнаго разлада въ дореформенномъ дворянствѣ, какъ А. Ѳ. Писемскій. «Боярщина», «Богатый женихъ», «Масоны», «Люди сороковыхъ годовъ», «Тюфякъ», даже первая, автобіографическая часть «Взбаломученнаго моря» – сплопшой, непрерывяый вопль за русскую женщину, принижаемую и оскорбляемую въ неравномъ бракѣ. Нигдѣ знамя жеяской свободы, поднятое вдохновенною Жоржъ Зандъ, не было встрѣчено съ такою радостью, какъ въ Россіи. Все, что было сильнаго въ русскомъ литературномъ и научномъ мірѣ, видѣло въ Жоржъ Зандъ свою пророчицу и примкнуло къ неи словомъ и духомъ. Послѣ Байрона не было иностраннаго писателя съ болѣе нагляднымъ вліяніемъ на русскую литературу, чѣмъ Жоржъ Зандъ. Бѣлинскій, Герценъ, Тургеневъ, Салтыковъ, Писемскій, Достоевскій, при всѣхъ своихъ индивидуальныхъ и групповыхъ различіяхъ, одинаково сходились въ жоржъ-зандизмѣ, съ одинаковою энергіей проводя въ жизнь принципы великой французской проповѣдницы. Такой успѣхъ, конечно, объясняется, прежде всего, хорошо подготовленною почвою, обиліемъ русскихъ сердецъ, накипѣвшихъ горькими слезами брачнаго разлада. Начиняя своихъ питомицъ въ житейскій путь-дорогу всѣми добродѣтелями, не прикладными къ русской дворянской современности, вѣдомство императрицы Маріи безсознательно готовило крахъ дворянской семьи и, тяжкими разочарованіями, накопляло горючій матеріалъ для приближающихся шестидесятыхъ годовъ: воспитывала рекрутовъ отчаянія въ будущую армію женской эмансипаціи.