Ярослав Могутин - Битники: история болезни Страница 4

Гинзберг: Конечно.

Суд: И следует, по-моему, обязательно указать на то, что здесь не существует, как мы с вами понимаем, абсолютно никакой связи ни с одной политической партией Соединенных Штатов.

Гинзберг: Да, как я говорил, в этих эпизодах имеются в виду воображаемые политические партии…

Игра такова: судья задает почти риторические вопросы, на которые Гинзберг с поспешной готовностью отвечает то, что от него хотят услышать ("поддавки"). Цель такой игры — усыпить бдительность судей. «Оправдания» выглядят малоубедительными даже после того, как Гинзберг пытается "все свалить" на Гитлера ("Я имею в виду сексуальных извращенцев — достаточно вспомнить Гитлера, Германию под властью Гитлера, ведь их политическая партия состояла из людей не совсем нормальных в сексуальном отношении…") и на Сталина ("Термин «ликви-» принадлежит фашистам и коммунистам и означает политику ликвидации, о которой говорил еще Сталин…").

Трудно с точностью ответить, как свидетельские показания Гинзберга повлияли на решение суда, но, как бы то ни было, можно утверждать, что "Голый завтрак" — произведение, обусловленное не только временем написания, но — и это, пожалуй, более важный фактор — местом. Если рассматривать книгу с позиции идеологии, то для американского общественного и политического устройства она представляла серьезную опасность. Это очень американское произведение, затрагивающее самые тонкие струны национального характера (и, строго говоря, понятное до конца только «коренным» американцам, если такие вообще существуют в природе), и именно в этом власти усмотрели главную опасность…

"После Болезни я очнулся в возрасте сорока пяти лет, в здравом уме и твердой памяти, а также сохранив сносное здоровье…" — книга начинается с фразы, которой она могла быть закончена, а может быть, и была закончена в одном из черновых вариантов (ведь признается же автор, что написал десятки предисловий к "Голому завтраку", которые постепенно «атрофировались», и одно из этих «атрофированных» предисловий стало в конце концов своеобразным эпилогом). Описывая возникновение, развитие и преодоление Болезни, Берроуз мучает читателя страшным вопросом — "В каком состоянии все это писалось?" Озарение ли это было, вдохновение или мы действительно имеем дело с классическим произведением из разряда той «чернухи», которой знаменит поминавшийся уже всуе Венечка Ерофеев, когда «налакавшийся», нанюхавшийся, «обдолбанный» или обкуренный автор уже сам не ведает, что "творит"?

"Защитник" Мейлер осторожно предположил, что "возможно, он писал эту книгу во всех трех фазах: и когда был наркоманом, и когда лечился, и когда излечился от своего пагубного пристрастия…"

Трудно писать о книге, о которой столько сказано и написано во всем мире с момента ее издания. И — практически ни строчки по-русски. О необходимости скорейшего издания Берроуза в России однажды высказался Андрей Вознесенский, давнишний друг Гинзберга, которого тот как-то публично, во время совместного интервью, даже назвал своей женой (естественно, по причине плохого знания русского — это уже исторический анекдот).

Проблемы цензурные и издательские в данном случае отходили на второй план, поскольку долгое время "Голый завтрак" имел устойчивую репутацию "непереводимой литературы". Как отмечалось выше, обилие сленга, жаргонизмов, специальных терминов и названий, своеобразный "лингвистический юмор", тщательно завуалированные аллюзии, адресованные узкой «прослойке» американской молодежи 50-60-х годов, а также «трудности» стиля и «размытость» конструкции книги сделали ее неудобочитаемой даже для многих англоязычных. Восхищение вызывает работа Виктора Когана, преодолевшего эти преграды и приготовившего "Голый завтрак" для отечественного читателя.

Он (отечественный читатель) при желании и возможности мог подготовиться к восприятию этой книги и этого автора, посмотрев только что появившийся на видеорынке фильм культового канадского режиссера Дэвида Кроненберга, снятый по мотивам произведений Берроуза в 1992 году (название фильма нелепо переведено как "Обед нагишом"). Фильм этот хорош для Голливуда, но совсем плох для Берроуза, поскольку представляет из себя почти развлекательное, «попсовое» поппури на темы его наиболее известных книг, а за основу взят "Голый завтрак" и биография его автора (подход сценариста к своей задаче не отличался особым остроумием). Все это похоже на страшную сказку с нетрадиционным для американского кино нехорошим, непонятным концом. На «сказочных» персонажей потрачены колоссальные деньги, и в этом Кроненберг верен самому себе. В ущерб Берроузу. Характерный пример того, как «популярят» в Америке былых бунтарей, пытаясь их «приручить» и "одомашнить"…

Как бы то ни было, опыт Берроуза уникален, поскольку он — единственный из битников — превратил Болезнь своего поколения из популярной, расхожей темы маловыразительных литературных поделок в предмет столь серьезного исследования.

"Благодаря этому документу мы стали богаче, а нация наша сделалась еще более великой, поскольку издатель может напечатать этот документ и открыто продавать его в книжном магазине, продавать легально. В нем даже содержится намек на то, что слова Линдона Джонсона о "Великом Обществе" могут оказаться не простой похвальбой политика, что они и в самом деле таят в себе зерно новой истины; ведь ни одно заурядное общество не сумело бы набраться храбрости и духовной честности, чтобы заглянуть в бездну "Голого завтрака" — слова Нормана Мейлера, три десятилетия назад обращенные к американским властям, могут также быть адресованы любому другому обществу, которому предстоит испытание этой книгой.

Берроуз — единственный из битников — выдержал испытание временем и славой. Ему удалось избежать полного разочарования и безграничного пессимизма умершего в 1969 году от алкоголизма Керуака, который в последних своих произведениях пришел к пониманию того, что "американский удел ужасен, и его нельзя облегчить". Спустя несколько лет после его смерти Гинзберг написал эссе, в котором набросал выразительный портрет первого идеолога битничества: "Творческая драма Керуака и вместе с тем главный итог всего бит-эксперимента — еще одно подтверждение неосуществимости "Американской Мечты". Америка пошла иной дорогой, ведущей к массовому убийству, к солдатской жестокости".

С другой стороны, Берроуза миновала и участь Гинзберга, «поэта-лауреата», разъезжающего по миру с "поэтическими гастролями", окружившего себя многочисленными — зачастую бездарными — эпигонами-апологетами, этакого национального символа вспоминаемых с ностальгией времен "Власти Цветов". Берроуз унаследовал от Генри Миллера мантию "Великого Старца", стал членом Американской академии искусств и словесности и вдохновил целое поколение рок-звезд, писателей и художников, многие из которых, в свою очередь, тоже уже отвоевали себе не самые последние позиции. Каждая его книга (а он, несмотря на преклонный возраст, замечательно работоспособен) привлекает неизменное внимание критиков и производит взрыв в среде литературного истеблишмента (именно такой, кстати, была реакция на его недавно опубликованный роман «Пидор» (1985), остававшийся в рукописи около 30 лет)…

Магазин Ферлингетти на пересечении Коламбус и улицы Джека Керуака (на углу — мемориальная доска с его портретом) процветает. «Сам» заходит нечасто, раз в неделю "по обещанию", практически отошел от дел и озабочен, в основном, изданием собственных сочинений и переизданием до сих пор не раскупленных старых. Скромное удовольствие, маленькая прихоть "буржуа со странностями". Вполне респектабельные издания "Сити Лайтс" (их количество, наверно, можно уже исчислять не одной сотней) соседствуют здесь с самиздатом задиристой литературной молодежи. А первый этаж почти целиком отдан гей-классике (да, есть и такая, русские имена тоже встречаются). Сюда любят приходить старые волосатые хиппи ("последние из могикан"), мальчики с красными волосами и английскими булавками в ушах, губах, ноздрях или бровях, интеллектуальные респектабельные пидоры, бритые наголо лесбиянки в советских шинелях… Увлеченно перелистывая Маркса или Кропоткина, Ленина или Бакунина, Троцкого или биографию Че Гевары, они мечтают о чем-то страшном и разрушительном… нет — светлом и добром… красном красном красном розовом голубом черном… — о том, что изменило бы их жизнь до неузнаваемости. Все чаще здесь звучит русская речь…

Сан-Франциско-Москва, 1993