Газета День Литературы - Газета День Литературы # 90 (2004 2) Страница 4

У них до мелочей расписаны черты.

У нас — в один мазок, в размытом полутоне.

Мы странная страна неконченых начал.

У нас такая кровь с таким гемоглобином,

Как будто ты нас впрямь, творец, предназначал

Для вечных передряг, отца пугая сыном…

Это книга одной длинной мысли, и потому написать её было непросто, потому и потребовалось целое десятилетие, чтобы год за годом, в каждый новый отрезок времени, вновь переживать случившееся, чтобы трагедия в душе не затерялась... А фоном к трагическим строчкам о потере любимой, да и к гневному осуждению всего, что случилось со страной, становится пейзажная лирика, любовное описание того небольшого и знакомого им обоим пространства над Окой, нескольких деревень, поры цветения и поры сбора урожая.

Неуверенной зеленью мая

Обметало по кромке леса.

Из лукошка траву вынимая,

Бог тихонько творит чудеса…

Или же с точностью опытного огородника:

Август кончается. Тыквы тучнеют на грядках.

Груши бросаются с дерева вниз головой…

Но тут же огородная тема плавно перерастает в тему непреходящей любви:

Что-то кричат мне, а я уже не различаю.

Это Люда, наверно,

оттуда, из той, из иной высоты.

Вот и август кончается, время сгореть молочаю.

Это Люда. Наверно… Любимая, вдруг это ты?

Иногда, вперебивку с трагическими монологами, вперебивку с разговорами с Богом, идут и античные сюжеты, как сколок из прошлого, библейские сюжеты, сюжеты русского средневековья. Как ни странно, эта перебивка не рассыпает книгу, а собирает её и придает большую глубину личной трагедии поэта, когда смерть любимой воспринимается читателем наравне с гибелью богов, наравне с библейскими героями.

Я плачу над страницами времён,

В которых жил, и помню сто имён

Моих расстриг с перекалённой бровью…

Десять лет поэт живет явно раздвоенной жизнью, иногда лишь с небрежностью вспоминая нынешнюю реальность:

Я уеду, дорогая…

У меня теперь другая.

Я с немилой жить хочу.

От нелюбой слать приветы,

С неродной водить советы,

Льнуть к холодному плечу…

Он признает изредка свою "измену" любимой, признает, как его родная Людмила переходит в память, в прошлое. Стихи обретают спокойную элегичность. Одновременно происходит и примирение с Богом, приближается пора смирения. Но наперекор сюжету книги, наперекор развитию темы, из глубин души поэта вновь и вновь прорывается:

Не уходи из памяти моей!

Снись по ночам, являйся на дороге…

Любимая, ещё не уходи!

Уже семь лет ты снишься мне живою,

И я опять в подушку воем вою…

Чего тебе, господь, не приведи!..

Время хоть и притупляет боль, но истинные чувства живут в человеке до конца жизни. Стихи Геннадия Русакова при всей их драматичности, при явном пессимизме автора, неожиданно дают читателю немало жизненных опор. Когда вся нынешняя культура как бы отрицает любовь, смеется над ней, признает её каким-то временным и низменным инстинктом — не более, читая стихи Русакова, чувствуешь право человека на большую любовь, на несмываемую, незабываемую любовь. А вспомним про мучительно тянувшуюся долгую любовь Иосифа Бродского, вспомним про несостоявшуюся драму любви у Алексея Прасолова… Нет, никуда не ушли и не уйдут великие чувства! Скорее, закончится злое время пересмешников, столь нелюбимое Геннадием Русаковым.

У, злобное время моё!

А ваше — и злобней, и гаже.

Я вижу: кружит воронье

И крысы копаются в саже…

Для Геннадия Русакова поэзия — "горчайшее из творчеств", вот почему он яростно не приемлет все эти букеры-пукеры и ту временную литературу, которую щедро прославляют нынешние временщики от культуры. Нет, поэзия для него — это любовь и боль. Это надежда и нежность. Это удивление и сострадание. Поэтому он никогда не заигрывается со словом, ибо знает его высочайшую цену.

Ко мне приходит горечь примиренья.

Мне говорят: "Учись глядеть вперед,

Благодаря творца за то, что было"

И я хочу благодарить — и плачу…

Тема примирения усиливается в заключительной части книги. Он уже сам стремится понять причины своего столь долгого ожесточения, своего похода к смерти, призыва к смерти.

Скажи, зачем я — стиснутый кулак?

Твоя пружина на пределе взвода?

Зачем живут во мне мой плач и гнев.

И жалости моей не уместиться?

Наверно, вправду я родня дерев:

Вчера на мне заночевала птица.

В память переходит и сама любовь, он уже смиряется с её уходом из жизни, уже просит у Бога не возврата любимой на землю, а спокойствия и благости её на Небе. Он лишь мечтает о мистической связи с любимой, о перекличке земли и неба.

Господи, не по нужде, а по милу,

Помяни среди близких своих

Великомученицу Людмилу…

Ты на муки её подвиг…

Он старательно с себя живого сдирает кожу любви, надеется, что душа уже отмучилась, отлюбила свое, ищет поддержки уже у других.

Я забуду тебя. Отрыдаю тебя и забуду,

Как забыл своё время и проклял худое родство.

Я забуду тебя по июльскому душному гуду.

И ни боли, ни воли — уже никогда ничего…

Я забуду тебя, и другая мне в этом поможет,

Я, тебя забывая, умру от работы такой.

И забвенье мое в домовину со мною положат,

Чтоб лежал и касался тебя обомлевшей щекой.

Но никуда не уходит его время умирания, которого он жаждет и которого добивается от своего Собеседника. В той судьбе, которая ведет его книгу, для него самого места уже нет. Может быть, в иной реальной судьбе всё уже по-другому, но как же тяжело поэту смирить, соединить в себе две эти реальности: жизни и умирания. Прочитайте одни заголовки его стихотворений: "Ничего уже не будет", "Ещё я живу по привычке", "Я уже ухожу. Мне ещё не назначены сроки", "Добей меня, мой милосердный бог!", "Господи, дай мне умереть…", "Сократи мне время умиранья", "Дорогие мои, приходите ко мне на поминки!" и так далее, и так далее. К концу книги добавляется к его печали и сарказм, ирония над самим собой.

Чем ближе к могиле, тем жить всё смешней.

И я хохочу: вот умора-то, боже!

Ну, сил просто нет, обсмеешься над ней,

Над жизнью моей, над чумичкой в рогоже…

Поэт надеется, что его стихи дойдут до читателя, но особых надежд не испытывает, не то время: "Кто услышит меня, петуха безголосой породы?"

Но он по-прежнему ждет ответа от Бога, и, может быть, дождется его.

Несомненно, "Разговоры с богом" — главная книга его жизни. Это новая победа нашей классической поэзии, победа чистого емкого русского языка.Для меня книга Геннадия Русакова стала одной из событийных поэтических книг ХХ века. Хоть и вышла книга в 2003 году, с новым веком я её никак не соотношу. Это ведь, еще и плач по всему русскому веку, горестные раздумья о своем поколении.

Век закончен. Мы были. Мятутся и ропщут народы.

Я в господской читальне на списанной полке забыт.

Ничего, обойдемся, у времени годы и моды…

Пусть оно отшикует, в глазах у него отрябит.

Мне самому кажется, что уже начинается это отшикование злого и подлого времени, и поэзия русская с неизбежностью вернется на полки читателей.

Мне кажется у такой печальной и трагической книги Геннадия Русакова "Разговоры с богом" будет отнюдь не печальная судьба. То ненасытное время умирания, которое до сих пор поглощает самого поэта, не затронет его книгу. Кажется, это понимает и сам Геннадий Русаков:

…Вы ещё обо мне загрустите.

Вы ещё перечтете меня…