Анна Берзер - Прощание, Памяти павших Страница 4

И, вглядываясь в лица этих людей, Гроссман пишет, что они прекрасны. Он хочет это сказать перед тем, как от них останется только "этот зыбкий след на песке". Этот гимн жизни на пороге смерти невозможно и сейчас читать спокойно: "Секунды нужны были для того, чтобы уничтожить то, что мир и природа создавали в огромном и мучительном творчестве жизни".

Путь от кассы до "газовни" занимал две-три минуты. Но каждая доля секунды огромна в описании Гроссмана. У здания газовой камеры, где сейчас, в эту минуту, газом будут удушены люди, он останавливается, не в силах сначала переступить этой черты.

И снова пишет о тех, кто сейчас погибнет. О том, "как живые треблинские мертвецы" до последней минуты сохраняли душу человеческую.

Гроссман рассказывает о женщинах, пытавшихся спасти своих сыновей, совершая "великие и безнадежные" подвиги, о матерях, которые пытались закопать грудных детей в кучи одеял, о мальчике, кричавшем у входа в "газовню": "Русские отомстят, мама, не плачь", о молодом мужчине, вонзившем нож в эсэсовца-офицера, о юноше, который чудом спрятал гранату и, уже будучи голым, бросил ее в толпу палачей.

Гроссман рассказывает о сражении, которое шло всю ночь между партией обреченных и палачами. Площадь была покрыта телами "мертвых бойцов, и возле каждого лежало его орудие - палица, вырванная из ограды, нож, бритва".

Он пишет о высокой девушке, вырвавшей карабин из рук вахмана и дравшейся против десятков эсэсовцев. "...Нагая девушка как богиня из древнегреческого мифа", - восклицает он, найдя такой неповторимый и удивительный образ для выражения своих чувств.

Наступает последний акт трагедии. Захлопнулись двери бетонной камеры. "Найдем ли мы в себе силу задуматься над тем, что чувствовали, что испытали люди, находившиеся в этих камерах?" - спрашивает Гроссман. И находит в себе силы...

Но, восхищаясь теми, кто пошел на плаху, не оставляя их ни на минуту одних, Гроссман ведет постоянно анализ системы фашизма в момент преступлений и побед. Он приводит много имен нацистов-палачей, показывая, что "бредовая идеология", "патологическая психика" и "феноменальные преступления" оказываются необходимым элементом фашистского государства.

И одновременно мы видим, что конвейерная плаха была организована "по методу потока, заимствованному из современного крупнопромышленного производства". А Треблинка была подлинным промышленным комбинатом смерти.

Вот какие бездны таятся в фашизме, расизме, антисемитизме, нацизме, любой форме национализма. Это запечатлел и доказал Гроссман в "Треблинском аде".

Писатель в разных местах возвращается к датам. Он подчеркивает, что треблинский лагерь смерти просуществовал тринадцать месяцев. Он был создан летом 1942 года в пору военных успехов фашизма. Эту прямую связь подчеркивает Гроссман. Именно тогда Гиммлер приезжал в Варшаву, отдавая специальные распоряжения о создании лагеря. Дни и ночи шли подготовительные работы... Именно в это время их побед они начали прямое физическое истребление евреев. На станцию Треблинка ехали не только русские евреи, но и евреи из Франции, Болгарии, Австрии, со всего покоренного нацизмом мира.

Что же произошло через тринадцать месяцев? Оказывается, в конце зимы 1943 года в Треблинку приехал Гиммлер в сопровождении группы крупных чиновников гестапо. "Группа Гиммлера" прилетела в район лагеря на самолете. Они осматривали лагерь, и Гиммлер - "министр смерти", как называет его Гроссман, подошел ко рву, куда сваливали трупы, к колоссальной могиле и долго смотрел. Ведь "Треблинка была самой крупной фабрикой в концерне Гиммлера", - добавляет писатель. В тот же день самолет рейхсфюрера улетел. Покидая Треблинку, он отдал приказ, который всех лагерных палачей смутил и привел в замешательство.

Что же это был за приказ? В нем давалось указание "немедленно приступить к сожжению захороненных трупов". Всех вырыть из земли и сжечь. А пепел и шлак вывозить из лагеря, рассеивать по полям и дорогам.

Чем был вызван этот приезд и этот приказ, "которому придавали такое значение"?

Только Гроссман, находясь на этой земле, мог дать ответ на этот вопрос. И он говорит, даже возвышая голос:

"Причина была одна - сталинградская победа Красной Армии. Видно, ужасна была сила русского удара на Волге, если спустя несколько дней в Берлине впервые задумались об ответственности, о возмездии, о расплате".

И Гроссман снова повторяет: "Такое эхо вызвал могучий удар русских, нанесенный немцам".

А дальше идет страшная история о выкапывании и сожжении трупов... "Трупы не хотели гореть..."

Но "каких только мастеров не родил гитлеровский режим", - восклицает Гроссман. "И по убийству малых детей, и по удавливанию, и по строительству газовых камер..." И добавляет - "нашелся специалист по откапыванию и сожжению миллионов человеческих трупов".

Начали строить особого типа "печи-костры", и заработал этот "чудовищный цех", сжав зубы, говорит Гроссман. "Даже читать об этом бесконечно тяжело, - пишет Гроссман. - Пусть читатель поверит мне - не менее тяжело и писать об этом... Долг писателя рассказать страшную правду, гражданский долг читателя узнать ее. Всякий, кто отвернется, кто закроет глаза и пройдет мимо, оскорбит память погибших".

Вот позиция Гроссмана, которой он не изменял никогда.

"Треблинский ад" как выражение расизма страшен не только тем, что в фашистской, плотно сколоченной системе нашли себе место самые страшные садисты, насильники и убийцы. Он страшен особенно тем, что нашел открывателей и изобретателей "конвейерной плахи" - надо вдуматься и понять это выражение, найденное Гроссманом и раскрытое всесторонне в этом произведении. Ведь ни на минуту не опоздал ни один поезд, ни на секунду не остановила свою работу газовая камера, ни разу не нарушилась разработанная Гитлером "технология убийств".

Если бы не Сталинград...

"Треблинский ад" - ни на что не похожая вещь. Тут и факты, и документы, и опрос свидетелей... Обвинительное заключение фашизму. Но оно не вмещается в обычные рамки.

Потому что это горячий, неповторимый монолог Василия Гроссмана, переполненный его мыслями, чувствами. Его острый взгляд. Это поток его любви к гибнущим людям, к следам их ног на страшной земле, к красоте простых, домашних и естественных чувств. Детский башмачок, затоптанный в земле, пряди женских волос, нагая девушка, прекрасная, как древнегреческая богиня, - остаются в нашей памяти, отзываясь постоянной болью. Их живые образы с какой-то необъяснимой мощью сумел запечатлеть Гроссман на этих страницах.

В статье "Памяти павших", вернувшись с войны, Гроссман говорил о бесценности и неповторимости каждой человеческой жизни, когда писал об убитом юноше и его шелковистых ресницах. Об этом написан и "Треблинский ад". Его страшно отработанные машины были остановлены Сталинградом. Эта мысль Гроссмана очень важна для понимания его творческого пути и движения от "Треблинского ада" к романам "За правое дело" и "Жизнь и судьба".

"Треблинский ад" входит в число великих гуманистических произведений Гроссмана. И читающие современники оценили его высоко. И не только современники.

Скажу только, что Виталий Семин, написавший свой собственный "Треблинский ад" - "Нагрудный знак Ost" (о фашистской Германии, куда его угнали мальчиком и где он пробыл в рабстве около четырех лет), именно Гроссмана называет главным своим писателем.

После "Знамени" "Треблинский ад" вышел еще раз. У меня хранится это издание, подаренное мне когда-то, в конце его жизни. Крошечного формата тоненькая книжечка, на серой, плохой, сейчас пожелтевшей бумаге. Переплет тоже бумажный. Сверху над черной чертой черным курсивом написано - Василий Гроссман. В середине тоже черно и даже страшно - "Треблинский", а "ад" белыми буквами, но на черном фоне. Художник передал что-то от этой вещи. Посередине эта тетрадочка проткнута какой-то скрепкой - одной, Так выглядит эта книга, похожая на домашнее издание. Но это не так. На ней написано "Военное издательство". 1945 год.

Говорили тогда, что книга была выпущена специально к Нюрнбергскому процессу.