Журнал Современник - Журнал Наш Современник 2006 #6 Страница 4

Вот одна из характерных картин напряженности работы медперсонала ОРМУ. После двух-трех суток непрекращающихся операций закончилась последняя. Отец или другой хирург в окровавленном фартуке, в маске выходит в предоперационную, тут же падает без сил на груду кровавого, грязного белья, бинтов и сразу засыпает. Санитары бережно уносят его в палату, раздевают и бдительно охраняют сон. Отца моего любили, о нем как о хирурге ходили легенды. Я всё это, как говорится, “мотал на ус”, наблюдая, как работает полевая медицина и непосредственно участвуя в этой работе. Полагаю, у меня тогда и зародилось подспудное желание стать врачом.

Сначала я был в ОРМУ, можно сказать, кем-то вроде медицинского разнорабочего. Но через месяц уже полностью встроился в работу медперсонала: и ноги-руки раненым держал при ампутациях, и перетаскивал их на носилках вместе с санитарами, и бельё стирал, и за ранеными ухаживал, и хоронить умерших приходилось. И вот после таких моих “подвигов” на медицинском “фронте” санитары — а они были буквально звери в смысле выучки и сноровки — и сказали отцу: оставляй сына, он вполне может любого санитара заменить. После таких “ходатайств” отец сдался и оставил меня в ОРМУ. Я официально принял присягу (в возрасте 15 лет и 2 месяцев), после чего мне выдали красноармейскую книжку: рядовой, санитар ОРМУ-19, полевой госпиталь N… Калининского фронта, и даже определили денежное содержание: аж 60 рублей в месяц! И “вкалывал” я на полную катушку! Ну и отношение ко мне персонала стало как к фронтовому товарищу, а не как к “сынку” старшего хирурга…

Вот так и пошла моя фронтовая служба, продолжает свой рассказ Владимир Николаевич. Фронтовой путь нашей ОРМУ прошёл через Калининскую область, Белоруссию, Латвию. Потом 3-ю Ударную армию перебросили в состав 1-го Белорусского фронта. Прошли мы через всю Польшу, причем прямо через Варшаву. Разрушена она была полностью — одни руины: груды битого кирпича, обломки зданий, останки домашней мебели, утвари, лохмотья какие-то на улицах в грудах камня и развалинах домов. И повсеместно ощущался исходящий из развалин тошнотворный, сладковатый трупный запах — развалины ещё не разбирались, расчищены были только несколько центральных улиц для прохода войск. Далее началась тяжёлая Висло-Одерская операция, — и конечно, большое количество раненых прошло через операционные столы и руки наших хирургов, медсестёр, санитаров и другого медперсонала. В апреле 1945 года подошли к Берлину. Помню щиты на дорогах: до Берлина 300 км, потом 200, потом 100. Настроение у всех в эти дни было приподнятое, хотя бои шли ожесточенные, потери были большие, раненые поступали сплошным потоком. Но в это время уже начали цвести сады, деревья в листве — все это повышало настроение, несмотря на жертвы, мучения раненых у нас перед глазами, похороны погибших. Увы, на войне, особенно к ее концу, к жертвам как-то привыкаешь — это вроде бы обычный атрибут боев, сражений и их последствий, находящийся в “ведении” медиков. Да иначе и быть не должно: можно ведь просто свихнуться, ежедневно видя такое количество израненных, изувеченных и погибших от ран молодых парней, здоровых мужиков среднего и старшего возрастов, у которых дома остались жены, дети, семьи. Такая вроде бы “черствость” к жертвам войны и их страданиям — естественная защитная реакция организма на войне, иначе не выживешь, просто сойдешь с катушек…

Своими глазами видел я, какие ожесточенные бои шли за Берлин: повсеместно разрывы снарядов, фаустпатронов, грохот артиллерии… Немцы оборонялись остервенело, бои шли буквально за каждый дом, и почти на всех стенах надписи на двух языках: “Берлин останется немецким!”…

“Неприступная крепость”, однако, вскоре пала, и весь персонал нашей роты, как и многие другие воины-освободители, расписался на рейхстаге — есть там и моя “визитная карточка”…

И вот я подхожу к очень важному эпизоду моей уже берлинской, но еще фронтовой (война-то пока не кончилась) службы. Дня через два-три после взятия Берлина патологоанатом нашей армии майор Юрий Валентинович Гулькевич вызвал меня: собирайся, будешь присутствовать при историческом событии. Шестого мая привели меня в какой-то подвал возле рейхсканцелярии, и там я увидел… обгоревший труп Геббельса! Опознал его сразу — сходство с карикатурами Кукрыниксов полное: сплющенная голова, одна нога в ортопедическом ботинке согнута в колене, малого роста — всего метра полтора…

Владимир Николаевич Лабуздко показывает редкую, никогда и нигде не публиковавшуюся фотографию: патологоанатом Гулькевич, офицеры контрразведки фронта, группа экспертов. Майор Гулькевич производит вскрытие, а рядом Володя Лабуздко в резиновом фартуке и перчатках ему ассистирует.

Сняли с Геббельса скальп, продолжает рассказывать мой собеседник, сделали вскрытие. Составили акт: труп принадлежит Йозефу Геббельсу. Потом провели экспертизу трупов его жены Магды и детей. У детей во рту обнаружили осколки ампул с цианистым калием, как об этом позже и писали в прессе.

В это время все в Берлине искали Гитлера. Слухи ходили самые разные: улетел, уплыл на подводной лодке, прячется где-то в Берлине и прочие предположения. Но числа 15-го мая встретившийся мне майор Гулькевич сказал: “Володька, не верь никаким слухам: вчера вот этими руками держал челюсть Гитлера! Хотя он почти весь сгорел, но мы его всё же опознали”. Да, именно майор Гулькевич проводил экспертизу останков Гитлера. После войны он уехал в Минск, где стал профессором, а потом академиком Белорусской Академии наук.

Здесь я как собеседник прервал рассказчика, усомнившись в том, что он уже 15 мая узнал такую сверхсекретную “новость”, и пояснил, почему. О поисках, обнаружении трупа Гитлера и экспертизе его останков рассказывалось в широко опубликованных в различных периодических изданиях 60-х годов прошлого столетия воспоминаниях Ирины Ржевской, военного переводчика одной из воинских частей Советских войск в Германии, обеспечивающей работу экспертной комиссии. Как сообщала Ржевская, работа этой комиссии была настолько засекречена, что ни о факте обнаружения трупа Гитлера, ни о работе экспертов, ни о результатах экспертизы не знал даже сам маршал Жуков, который в это время был командующим Советскими войсками в Германии. В одной из бесед с Ржевской в период подготовки Жуковым своих мемуаров он подтвердил этот факт и очень удивился, что даже от него эта информация была напрочь закрыта курировавшим эту “экспертизную” операцию МВД, на что, видимо, имелись жёсткие указания Сталина по секретности всего, что было связано с обнаружением Гитлера или его останков. Владимир Николаевич знал о публикациях Ржевской, но еще раз подтвердил, что о “челюсти Гитлера” именно еще в мае 1945 года он узнал от патологоанатома 3-й Ударной армии майора Гулькевича: мол, можешь верить или не верить.

Помню один случай, демонстрирующий, как погибают на войне и сами и губят других из-за собственного разгильдяйства, говорит Владимир Николаевич. Это было после Висло-Одерской операции. ОРМУ наша была развернута уже на западном берегу Одера. И хотя наша авиация господствовала в воздухе, но немцы нас периодически бомбили, особенно ночью. Так вот, наш повар поленился вечером загасить огонь в полевой кухне. Или решил погреться и лег рядом, завернувшись в плащ-палатку. Ночью любой огонёк издалека виден, всем фронтовикам это хорошо известно. Ну и пара немецких самолетов как раз и отбомбилась по этой кухне. Мы с отцом спали в соседней палатке. С грохотом взрывов первых бомб сразу же бросились на землю. Это и спасло — вся палатка оказалась изорвана осколками. Погибли и повар-разгильдяй, и еще несколько человек персонала нашей ОРМУ.

Или вот еще такой эпизод на тему: у кого какая судьбина на войне. Проезжали через какой-то небольшой немецкий городишко. Его только что взяли — всё в сплошном пожаре. Наши студебекеры с имуществом и персоналом ОРМУ буквально продираются через улицу. Я ехал в кузове второй автомашины. Вдруг слышу грохот, оборачиваюсь и с ужасом вижу такую картину: фасад рядом находящегося четырёхэтажного дома рухнул на следующие за нами две автомашины…

Между тем наша беседа продолжалась.

Приключилась со мной однажды такая мимолётная лирическая история. В старом польском городе ночью мы зашли с санитарами на ночёвку в какой-то богатый особняк. Из любопытства пошёл по комнатам. Всё в сохранности: дорогая посуда, каминный зал с головами кабанов и лосей, кругом зеркала. В одной из комнат приоткрыта дверь, пробивается свет. Открыл дверь и остолбенел: за столом со свечой сидит изумительной красоты девушка, блондинка лет 16-17. Рядом безрукий парень, как оказалось, вроде бы её брат. Я довольно сносно настропалился к этому времени говорить по-польски. Выяснилось, что Тереза, так звали девушку, и её брат Юзек — беженцы из Варшавы. Я с ней разговариваю, глаз от неё не могу оторвать и вдруг чувствую, что засыпаю. А она смеётся: “О, пан Владек спать хочет!”. Я ушёл в свою комнату и сразу провалился в глубокий сон. Проснулся от команды: “Подъём!” Через 30 минут посадка на автомашины! Я влез в шинель, надел рюкзак, бросил автомат на грудь, — меня торопят, а я бегом к комнате, где была прекрасная паненка. И она как раз выходит из комнаты: “Ой, пан Владек отъезжае?”. “Так, Тереза, так”, — отвечаю. И тут она охватывает мою шею руками — а автомат на груди мешает — и начинает меня целовать, приговаривая: “Владек, Владек!”. Я, ничего не соображая, как в дурмане, пошел к машинам. А ведь мог дать ей номер своей полевой почты… Ну да что я в те свои 16 лет, тем более на фронте, знал и понимал в любовных отношениях?