Путинизм. Россия и ее будущее с Западом - Уолтер Лакер Страница 4

Искандера, писавшего о падении Константинополя; и Максима Максимуса, монаха с Горы Афон, который был приглашен в Россию и обосновался там. Далее, это убеждение обычно соединялось с другой верой — с подозрением в русофобии, уверенностью в том, что все иностранцы были против России. (Такие страхи отнюдь не были специфически русским явлением; в самых первых статьях, где в 1830-х годах упоминается американское явное предначертание (manifest destiny), мы также находим ссылки на утверждение, что практически все иностранцы были враждебны по отношению к Соединенным Штатам.) Почему это должно было быть так, неясно, потому что отношение внешнего мира к России при Иване III и Иване IV Грозном было отношением не враждебности, а скорее отсутствия глубокого интереса.

Корни русского мессианства, веры в особую миссию, полученную от Бога, уходят глубоко. Они, конечно, существовали и в других странах, особенно в девятнадцатом веке; но в большинстве случаев такая вера была мимолетной фазой, тогда как в России она сохранилась даже после славянофилов, самых рьяных сторонников такого рода миссии. Поэтому не должно вызывать удивление, что политическое мессианство получило свое светское возрождение в советский период, и что оно снова вынырнуло на поверхность в наше время как часть поиска новой русской идеи.

До некоторой степени этот поиск новой идеологии означает возвращение к статус-кво перед революцией 1917 года, хотя с определенными важными изменениями, учитывая, что 2014–2015 годы не походят на 1914 год. Такое драматичное возвращение обязательно должно возродить много болезненных тем. Например, то, что Лев Троцкий был злом, это само собой разумеется; он был евреем, интернационалистом, и то, что он сделал, принесло России вред. Владимир Ленин, хотя, возможно, немного лучше, тоже был отрицательной силой. Победа красных в Гражданской войне была бедствием; Александр Колчак, Петр Врангель и Антон Деникин должны быть реабилитированы — процесс, который уже происходил в действительности.

Но с другой стороны нельзя было порочить Иосифа Сталина. Это был тяжелый период; Сталин предпринимал меры, которые не могут быть оправданы, но он также сделал Россию больше и более сильной, и поэтому он был положительной силой. Но как защитить Сталина от нападений «либералов», с учетом того, что он был так близок к Ленину?

Эти исторические проблемы, вероятно, лучше всего игнорировать или, по крайней мере, не придавать им большого значения. Через двадцать или пятьдесят лет они больше не будут играть заметную роль.

Религия, или, вернее, православная церковь, очень важна для любой идеологической переориентации. Уже задолго до 1917 года престиж церкви был низок. Интеллигенция, возможно, сохраняла интерес к религии, но не к церкви. Отдельными священниками восхищались и даже любили их, но глупость, продажность, и низкие моральные стандарты большой части духовенства вызвали значительное презрение. При коммунистическом правлении церковь страдала.

Церкви были закрыты, верующих подвергали нападкам, а священников бросали в тюрьмы, ссылали и даже убивали. [Прим. ред. ВС: Гонения на церковь сильно преувеличены. См. книгу Андрея Купцова «Миф о гонениях на церковь».]

Церковь действительно выжила, но должна была заплатить за это высокую цену; она почти полностью была пропитана тайной полицией, и фактически поглощена и интегрирована в ГПУ/НКВД/КГБ. Все назначения на важные посты в церковной иерархии должны были быть одобрены этими органами, а иногда даже Политбюро. Многие священники, даже на самых высоких уровнях, стали информаторами.

Если оглянуться назад, можно сказать, что эти «компромиссы» позволили церкви выжить, тогда как те, кто преследовал ее, не выжили. Но разве выживание организованной церкви являлось ее высшей целью? Они, конечно, поступали не так, как мученики более ранних периодов церковной истории.

Церковь согрешила. Но после падения коммунизма, она признала свои грехи и стремилась считать эту главу своей истории закрытой. Церкви были вновь открыты, деятельность церкви возобновлена, и новые правители рассматривали церковь как существенную, даже центральную, часть нового порядка. С этим возникли новые вопросы. Насколько близкими должны быть отношения между церковью и государством? Какое евангелие проповедовала новорожденная церковь? Часто утверждалось, что ее духовные ценности были универсальными, всемирными, но на самом деле это была государственная церковь. Перед революцией она была, вероятно, ближе к государству, чем церковь в любой другой стране. Религиозный человек должен был быть патриотом, а как должен был вести себя патриот — это решало правительство. Но эта близость не была благом, и предостережения против нее высказывались даже в церкви. По этой причине Московский патриархат недавно продемонстрировал некоторую осторожность: даже пытаясь уклониться от конфликтов с государством, он продемонстрировал, что не поддерживает безоговорочно любую политику, которую проводит правительство.

Были и другие беспокоящие вопросы. Значительное большинство русских расценивало церковь как положительный и жизненно важный фактор в жизни страны. Но одновременно значительное большинство (почти 80 процентов) не практиковало религию или даже не ходило в церковь, за исключением одного или двух самых важных религиозных праздников. И при этом они не соблюдали заповеди религии, ее предписания и запреты.

Ритуалы православной церкви были ясны, но что она должна была проповедовать? Была ли это христианская любовь, милосердие, и сострадание? Действительно ли это была любовь к Богу или же ненависть к Сатане, под которым подразумевались евреи, католики, масоны, либералы, Папа Римский и все враги России?

С этими вопросами пришлось столкнуться вслед за православным возрождением, наряду с другими элементами новой российской идеологии, такими как неоевразийство, антиглобализм, и геополитика, не говоря уже о новой науке — конспирологии. Конечно, какой-то человек мог быть верным российским патриотом, даже если он или она не верил, что почти весь мир был занят лишь тем, что плел заговоры против России. Но практически всегда была тесная связь между этими различными наборами убеждений.

Здесь нужно сделать необходимые оговорки. Во-первых, евразийство и геополитика российского стиля появились, очевидно, совсем недавно. Такие идеи были в России и в девятнадцатом веке, но не больше, чем в других странах, и при этом они не были особо глубоки. При Сталине эти страхи получили новый стимул. Что касается конспирологии, то я и сам раньше предполагал, что вера русских в распространяющиеся заговоры была недавним явлением, но мне пришлось пересмотреть свои взгляды, когда я столкнулся со следующими словами, написанными Владимиром Соловьевым, великим русским философом, в 1892 году («Мнимые и действительные меры к подъему народного благосостояния», «Собрание сочинений», том 5):

«Представим себе человека, от природы здорового сильного, умного, способного и незлого, — а именно таким и считают все, и весьма справедливо, наш русский народ. Мы узнаём, что этот человек или народ находится в крайне печальном состоянии: он болен, разорен, деморализован. Если мы хотим ему помочь,