Евгений Богат - Семейная реликвия Страница 40

Я решил не скрывать, что я, в сущности, добрый и мягкий человек, а мой товарищ и учительница, которых я раньше держал на расстоянии и в страхе перед моими, порой злыми, „шутэнами“, обвинили меня чуть не в религиозности на том основании, что я однажды, столкнувшись с жестокостью, не ответил на нее злой, остроумной шуткой, а заговорил о „любви к ближним“. В этом усмотрели „поклонение перед ветхозаветными и новозаветными догматами“. Я решил больше не скрывать мое истинное „я“, мои увлечения и симпатии. Я открыл однажды на уроке, что в детстве, когда бабушка водила меня, маленького, в церковь, полюбил церковную живопись. Я был немедленно назван „фанатиком-сектантом“. Но я же иду в первых рядах атеистов! Я люблю Андрея Рублева и Феофана Грека, но не верю в бога. Почему же никто не верит мне? Что мне делать? Что мне делать, чтобы не рушились мои отношения с людьми? Надеть опять маску шута? Но если я надену опять эту маску, то останусь шутом навсегда, на всю жизнь».

Через три недели я получил от него второе письмо:

«…Я потерпел полное моральное поражение. Получил по морде (извините за выражение) и вдобавок остался в общественном мнении виноватым. И от кого получил? От Андрея! А наша Елена Викторовна на его стороне. Как дальше жить? На битую морду и маску шута не наденешь…»

Это письмо — послесловие, написанное к повести Ю. Вяземского «Шут» самой жизнью. Повесть кончается моральным очищением и духовным торжеством героя. Он устанавливает оптимальные отношения с самим собой и с миром. Аналогичная история в жизни завершается поражением и растерянностью автора письма.

При желании нетрудно найти ряд объяснений этому. Первое: месть окружающих людей за то, что автор письма в роли шута раньше их унижал. Теперь, когда он расстался с маской, отомстить ему соблазнительно. Возможно, и любимый товарищ, и любимая учительница тоже пострадали от его «шутэнов» в его лучшие «игровые» дни… Это объяснение — само идущее в руки, его не надо искать, оно лежит на поверхности ситуации, в подробностях мне не известной, но ясной по сути и очертаниям.

Объяснение менее очевидное в том, что человек, полагающийся лишь на силу маски, становится настолько ее рабом, что начинают сами собой отмирать те основы души, на которых держатся истинно человеческие отношения.

Но существует и объяснение, ускользающее из рук и к данной ситуации будто бы отношения не имеющее. Чтобы углубиться в него, надо поставить один неожиданный вопрос: что опаснее — добро в маске зла или зло в маске добра? Тут необходим небольшой исторический экскурс. Вся великая литература XIX века, борясь с лицемерием и ханжеством, разоблачала злых людей, старающихся казаться добрыми. Зло под личиной добра обманывает, усыпляет, потом убивает. Этот традиционный вид лицемерия хорошо исследован писателями и философами. — Досадно только, что они редко задумывались над тем, почему же злые хотят быть добрыми не в реальности, а в общественном мнении?

Перед нами сегодня полярно противоположное явление, отраженное в повести «Шут» и читательском письме: добро в маске зла. Можно ли это назвать лицемерием? Чем оно опасно? Убивает ли оно тоже? И наконец, что самое существенное: почему добру понадобилась эта маска?

Тут вот что интересно: зло под личиной добра не перестает быть злом, как Баба-Яга, говоря медоточивые речи, не перестает быть Бабой-Ягой. А добро под маской зла, даже шутовской, как добро умирает. Почему?

Наверное, сила добра в том же, в чем и его незащищенность: в открытом забрале, что хорошо понимал создатель образа Дон-Кихота.

Если понимать дело «химически» — суть в однородности или чуждости составных частей. Лицемерие — неотъемлемая, родственная часть зла, и поэтому убить его или даже нейтрализовать не может. Лишь несовместимость ведет к самоуничтожению.

Это начали понимать и герой повести «Шут», и автор писем ко мне. И хорошо, что они стали осознавать это на старте жизни, в стадии дебюта, если уподобить человеческую жизнь шахматной партии.

Герой повести Н. Плотникова «Маршрут Эдуарда Райнера» понял это поздно, — если не уходить от аналогии с шахматной партией, — в стадии миттельшпиля, то есть середины партии.

Тема этой статьи была задумана как соотношение явлений жизни с явлениями литературы. Общеизвестно, что основная и, наверное, единственная тема литературы, ее «материал» и душа: человеческие отношения. И естественно, человеческие отношения — единственная тема жизни. Ее душа и ее «материал». Именно на человеческих отношениях строятся судьбы: и малые, и большие. И судьбы рушатся тоже из-за них. В сущности, судьба — это сюжет человеческих отношений.

Не буду пересказывать повести «Маршрут Эдуарда Райнера». (Она была опубликована в журнале «Новый мир».) Да и дело не в сюжете, а в судьбинной сути жизни героя. Это рассказ о маске, которая не была вовремя, на старте, снята и стала уже не маской, а лицом. Но это не маска шута, как у Ю. Вяземского, а маска «сильной личности», хотя, вероятно, в юности и склонной к дурашливости, оставившей легкий налет на мыслях и действиях «сильного человека».

(Я долго не понимал, почему «сильные личности» несколько комичны. Это, наверное, оттого, что они начинали как шуты. Герой Ю. Вяземского тоже, вероятно, стал бы «сильной личностью», если бы не опомнился.)

«Маршрут Эдуарда Райнера» — от людей. Его останавливает и возвращает к людям инфаркт. Потребность человека в человеке раскрывается ему в ситуации не духовной, а, что ли, физиологической. Это тоже неотъемлемое качество «сильной личности»: гордое одиночество она перестает ценить и лелеять тогда, когда некому поднести к ее, еще недавно сомкнутым в жесткой усмешке, губам кислородную подушку.

Мне понравилась повесть, но я все же не узнал из нее то, что лично мне кажется особенно существенным, капитальным в подобных историях, рисующих отъединение личности от общества: тот необратимый шаг, после которого возвращение к себе подобным возможно лишь в ситуации физической беспомощности.

Этот необратимый шаг совершается обычно на стадии миттельшпиля: от тридцати до сорока лет, и совершается часто неожиданно, хотя далеко не случайно.

Расскажу сейчас банальную историю, в ней действует не мужчина, а женщина, точнее — две женщины, и одна из них станет, а наверное, уже стала «сильной личностью». (Кстати, женщины сегодня бывают ими чаще, чем мужчины.)

Я расскажу об одном из самых, пожалуй, жестоких «шутэнов», которые раскрывала передо мной жизнь.

…Женщина устала от одиночества; у нее был шестнадцатилетний сын, с мужем она давно развелась, была любимая работа, но не было рядом человека, с которым были бы полными и быт, и бытие. С течением лет условия, на которых она хотела бы построить новую семью, делались все более скромными. Но странное дело: эта малость условий, а вернее, согласие на любой вариант вдвоем, делали ее желание все менее осуществимым. Тут надо учесть и такой психологический нюанс: ей все время хотелось что-то подарить — от уюта и домашнего обеда до тепла души и духовных радостей. И это желание: не получить подарок, а подарить самой, настораживало мужчин: они усматривали в нем лицемерие, то есть зло под личиной добра.

И она терпела неудачу за неудачей: окончив два института, филологический и музыкальный, чуть не вышла замуж за человека с шестиклассным образованием — пообещала ему в будущем вечернюю школу и университет, — но, видимо, эта перспектива и навеяла на него нестерпимую тоску: он расстался с ней с совершенно искренним отчаянием, воплощенном в реплике: «Больно умная». Потом был инженер, который развелся с женой и усердно пил, его устрашило, что она «чересчур серьезная»: после сумрачной семейной истории хотелось легкости и веселья. Потом был вдовец с двумя дочерьми — тому не понравилось, что она «сильно любит работу», и потому, вероятно, будет мало души и времени отдавать дому.

Потом был старик садовод, живущий на юге и показавшийся ей по письмам совершенно ослепительным в духовном отношении. Они переписывались долго, обменивались фотоизображениями и соображениями о будущей семейной жизни. Их познакомило одно третье лицо, которое руководило действиями обоих и советовало не торопить событий в ожидании, пока не созреют окончательно отношения. По мудрому совету третьего лица она послала сына на лето к садоводу в его южный рай. Сын вернулся к матери почерневший от солнца, но молчаливый и пасмурный, а через несколько дней и письмецо от садовода поспело. В нем содержалось серьезное беспокойство по поводу возможных расстройств в организме юноши, поскольку он съел вишен и абрикосов и не успевших созреть персиков больше, чем это в человеческих возможностях. Переписка угасла, а с ней и последняя надежда.