Виктор Тростников - Быть русскими – наша судьба Страница 40

Что ж, нет худа без добра. Поскольку я теперь нигде не работаю, у меня появилась возможность поразмыслить о некоторых сторонах нашей жизни, анализировать которые прежде было недосуг. Они отражают самую суть нашего жизнеустройства. Подумав, я начал понимать, в чём эта суть заключается. Фундаментальнейшим свойством нынешней российской жизни является её иллюзорность, выдуманность, искусственность. На языке философии это точнее всего передаётся термином «небытийность». Причина её небытийности заключается в том, что она управляется некими призраками, порождаемыми специфическими особенностями нашего коллективного сознания. Конечно, поскольку эти призраки обладают таким огромным могуществом, их нельзя назвать чем‑то несуществующим, но существуют они в особом смысле. Термин «существует» неоднозначен, и можно выделить по крайней мере три его значения. Существование высшего ранга, или бытийность, есть принадлежность к той объективной реальности, которая представляет собой имманентную (неотъемлемую) основу мира в целом. Именно в этом, полнейшем смысле существует, например, закон всемирного тяготения или молекула ДНК с её такими‑то свойствами. Существование среднего ранга, или полубытие, есть принадлежность к субъективным данностям, но таким, которые порождаются самой человеческой природой. Это – имманентность, относящаяся не к миру в целом, а только к миру людей как таковых. Такого типа данности не обязательно соответствуют чему‑то, находящемуся вне нас, но избавиться от них мы не можем. В этом смысле существует, например, юношеская влюбленность, страх перед начальством, недоброе чувство к змеям.

Третью, небытийную форму существования можно назвать конвенциональной – она присуща тому, что люди только условились считать существующим, и это их соглашение было продиктовано не реальной действительностью, а какими‑то случайными обстоятельствами. К сожалению, именно в таком, наинизшем смысле существует то, что властно подчинило себе всю нашу жизнь. Нами управляет не то, что есть, а то, что считается. Отсюда и проистекает очень низкое качество нашей жизни, её ненатуральность, её дешевизна. Это странное небытийное бытие не свалилось к нам с неба, а явилось закономерным завершением длительного исторического процесса. Куда тянутся корни той идеи, по которой организовано коллективное бытие в Советском Союзе? К Ленину, а через него к Марксу, а через Маркса к европейским социалистам‑утопистам, чьи имена высечены на стеле, установленной в Александровском саду близ Кремля. Вот оно, нужное слово – УТОПИЯ! Вся наша жизнь – утопия. А что такое утопия? То, что нельзя осуществить. А мы осуществили! Никто не может, а мы, русские, смогли. Ни один народ на свете не ухитрился войти в это невозможное устроение, в эту грёзу Томаса Мора, Кампанеллы, Сен‑Симона и Фурье, а наш народ смог! И, смотрите, живем в этой грёзе, и хоть бы что. Но вот вопрос: сумеем ли мы из неё выйти? А на него философия ответить не может – это должна показать сама жизнь.

Такова исповедь, дошедшая до нас, как свет погасшей звезды, из самой гущи периода нашей истории, названного «застоем» или «стагнацией». Читатели старшего поколения, жившие в те годы, наверняка почувствовали, как на них пахнуло той, уже полузабытой атмосферой всеобщего лицемерия, притворства и цинизма. Конечно, так долго жить было нельзя. Поэтому грянула «перестройка», вернувшая нас от того, что «считается», к тому, что есть на нашей, по наблюдению Маяковского, весьма необорудованной для веселья планете.

Век закончился. Эпилог

Учение лже‑Христа Маркса умерло в России вместе с окончанием двадцатого века. Умирало оно долго, неохотно, тяжело и гадко и норовило унести с собой в могилу как можно больше ни в чём не повинных людей. Неприглядное с эстетической точки зрения даже в пору своей романтической молодости и имевшее успех только благодаря мимикрии под христианство, к старости оно стало безобразным, и от него за версту несло трупным запахом. Но вливание в него новых сил «отцом лжи и человекоубийцей от начала» время от времени омолаживало его, и оно пожирало ещё одну порцию жертв. В 1956 году имени его ради советские танки давили венгров, в 1968‑м – чехов, в 1973‑м он разжёг гражданскую войну в Афганистане. А в стране, которая всё время была его главным оплотом, его старческий маразм по закону «подобное тяготеет к подобному» притянул к власти таких же стариков‑маразматиков – начался ярко обрисованный в предыдущей главе его современником «застой».

А пока верхи агонизировали, низы начали выздоравливать. Диссиденты становились всё более активными, стал широко распространяться «самиздат» и «тамиздат», в 1975 году художники‑нонконформисты добились разрешения устроить первую легальную выставку в павильоне «Пчеловодство» на ВДНХ, ходила по рукам, вызывая живой отклик, статья Солженицына «Жить не по лжи». Извечно алчущий и жаждущий правды русский народ будто пробудился ото сна и, сбросив наваждение ложной веры, начал искать настоящую. Конец семидесятых и восьмидесятые – удивительное время. Хватались как за спасательный круг кто за что мог – за Бердяева, Флоренского, Тейяр де Шардена, Честертона, Мережковского, Лосева, экстрасенсов, магов, йогу, даже за «истинный марксизм», который якобы был подменён большевиками «искажённым». Но, отведав понемногу от этих ещё недавно запретных, а теперь ставших доступными блюд, большинство народа стало возвращаться к исконной вере предков. 1988 год, когда праздновалось тысячелетие Крещения Руси, стал переломным: Русская Православная Церковь обрела полную независимость от государства, и её влияние на общество с этого момента постоянно росло. Началось широкомасштабное строительство храмов, русские люди стали крестить своих детей, и к концу века число православных приходов в России увеличилось почти в десять раз (!). Впрочем, всё это происходило на глазах большинства читателей и даже при их непосредственном участии, так что говорить о том подробно нет никакой надобности. К тому же перегружать сознание подробностями нам совсем не нужно. Ведь не для того я пригласил вас в свою тихую сельскую обитель, чтобы обмениваться воспоминаниями о разных курьёзах последнего времени, вроде выигрыша наших футболистов у голландцев, а чтобы бросить ретроспективный взгляд на закончившийся двадцатый век в целом и понять, в чём заключается его исторический смысл. Если нам удастся его разгадать, у нас появится реальный шанс ответить на главный, если не единственный вопрос, который по‑настоящему волнует и меня, и вас: ЖИВА ЛИ ЕЩЁ РОССИЯ И ОСТАЁМСЯ ЛИ МЫ ВСЁ ЕЩЁ РУССКИМИ?

Вспомним, почему здесь могут возникнуть сомнения. Их порождает то обстоятельство, что начиная с XVIII века мы испытывали сильное давление со стороны Запада, который к тому времени уже твёрдо встал на путь богоотступничества. Давление это было как чисто психологическим, осуществляемым с помощью различных соблазнов, так и физическим – с помощью дипломатии, крайней формой которой были разнообразные виды агрессии вплоть до военных действий. И хотя славянофилы настойчиво предупреждали, что поддаваться влиянию Запада нам никак нельзя – даже из не осознаваемых Западом его собственных интересов, мы всё‑таки ему поддавались, и иногда очень сильно. Самый страшный соблазн пришёл к нам из Европы в XIX веке – «это была овладевшая умами русской образованной публики «классическая немецкая философия». Её разрушительный потенциал был особенно сильным из‑за того, что она имела совершенно безобидный вид отвлечённых умственных упражнений, и эти подслащённые таблетки пожирались у нас в лошадиных дозах, так как невозможно было заподозрить, что в них содержится смертельный яд. Казавшаяся любителям мудрости необычайно глубокой метафизика Канта, Фихте и Гегеля приглашала нас на интеллектуальное пиршество. Тот, кто хотя бы сумел понять, о чём идёт в ней речь, уже ощущал себя человеком незаурядного ума. Но самого главного в этой завораживающей метафизике не понял никто, а главное в ней, ради чего она и создавалась, заключалось в том, что это была лишь красивая упаковка, в которой всучивался старый как мир и простой как яблоко товар: желание стать как боги. Восхищённый упаковкой человек с удовольствием съедал яблоко, даже не подозревая, что повторяет поступок Адама и Евы. А последствия были точно такими же. Так немецкая классическая философия, или философия протестантизма, вымостила логикой глубокомысленных фраз путь европейцев к атеизму и антропоцентризму.

Для России же Гегель как разрушитель религиозности не подходил, здесь стал пользоваться успехом модифицированный вариант гегельянства – марксизм. Модификация состояла в том, что в центр мира ставился не индивидуальный человек, а коллективный, что импонировало чувству христианской солидарности, и что в своём обещании всеобщего светлого будущего эта ловкая компиляция не подавляла чувство религиозности, а, напротив, к нему апеллировала. И то и другое оказалось как раз тем, что было нужно русским, ещё носившим в глубине души евангельскую этику, но не желавшим выглядеть мракобесами, отрицающими истинность научной картины мира, в которой нет места Богу.