Захар Прилепин - Именины сердца: разговоры с русской литературой Страница 41

— Ты воспринял перестройку радостно, колись?

— Саму перестройку? Я тогда был молодым человеком, и для меня это были… обновления. Это ощущалось: пьянящий озон свободы. . . А после армии был Литинститут, который я, правда, не закончил.

— На семинаре Юрия Кузнецова учился?

— Кузнецов в том году, когда я вернулся из армии и кинул в Литинститут документы, набирал семинар и мои стихи забраковал. И меня Олеся Николаева в забракованных текстах обнаружила. Я не знаю, зачем она вообще туда полезла, просто понять не могу. Но она полезла, и меня там нашла, и взяла в свой семинар.

— С тех пор ты Кузнецова недолюбливаешь?

— Почему? Я к Кузнецову хорошо отношусь. У него своя поэтика. Мне не нравятся вещи, которые он в девяностые писал. А старые вещи — очень хороши. Я его наизусть знаю, очень много.

— Твое, кстати, отношение к так называемой почвеннической поэзии, современной. Она вообще есть?

— Понимаешь, важно, чтобы человек был талантливым. А когда все пишут по каким-то канонам, одинаково до безобразия, — это просто скучно. Я иногда отбираю рукописи для писательских семинаров в Липках, проводимых Сергеем Филатовым, и пишу в качестве рецензии на некоторых рукописях: «Этот человек — для семинара «Нашего современника"». Потому что в этом журнале элементарно не хватает крепких текстов. Да они и сами не пропускают к себе никого! У меня есть знакомые, которые пытались публиковаться в патриотических журналах. Ох, как их там редактируют! Все талантливое выжигается каленым железом.

А мне очень хочется, чтобы у них были хорошие поэты! Был же Николай Тряпкин. Потрясающий поэт.

— Безусловно. На твой вкус: поэты самого высокого уровня есть у нас сегодня? Имеющие право наследовать высокому званию русского поэта?

— Имеются такие. Например, Олег Чухонцев. Я думаю, он недостаточно оценен. Чухонцев не занимается пиаром, а сидит дома, он человек-отшельник. Сидит в своей келье.

— А это правильное поведение для поэта или неправильное?

— Каждый поэт сам выбирает свое поведение. Один — отшельническое, другой… а другой выбирает всеприсутствие. Но так как поэзия — дело индивидуальное и одинокое, тому, кто много присутствует, просто некогда заниматься реальной работой.

Все зависит от того, чего поэт хочет. Хочет славы? При наличии текстов и «продвигательных» способностей» он ее получит, не вопрос…

— Но если вспомнить поэтов Серебряного века или многих «шестидесятников», они не видели ничего зазорного в активном присутствии в миру.

— Да. А кто остался?

— А вот кто присутствовал активно, тот и остался.

— Не уверен!

— И футуристы, и Есенин с имажинистами, и многие иные устраивали, как сейчас это называется, движуху, шумели и скандалили…

— Из имажинистов остался, к сожалению, только Есенин — и не имажинистскими стихами, между прочим.

— Хорошо, а кто остался?

— Ходасевич. Величайший поэт XX века. Пожалуй, что самый великий русский поэт XX века.

— Вернемся к нашим временам. Многие поэты, которые активно организуют шум вокруг себя, сетуют на отсутствие литературной критики. Это так?

— Это так, но в Серебряном веке и в Золотом веке поэты писали друг про друга, это обязательно присутствовало. В поэтическое дело входит разбор сочинений соседствующих с тобою поэтов. Пушкин писал про Дельвига и Баратынского. Блок, Белый, Брюсов — все писали друг о друге.

А сейчас… Почему поэты должны ждать, что про них кто-то напишет?

— А может, они вообще мало друг друга читают?

— У меня ощущение, что они выступают вместе, пьют вместе, а читать друг друга — не читают, не слышат друг

друга.

. . .А я читаю, но не высказываюсь.

— А кто ругал книгу Дмитрия Быкова «Пастернак»?

— Это не я. Это мой однофамилец Григорий Амелин. Ученик Лотмана, литературовед. Я его никогда не видел. Мы иногда созваниваемся, но лично не встречались ни разу.

— О, я ошибся. Мои извинения. А как тогда ты, другой Амелин, относишься к Быкову?

— Ну… как сказать… Трудный вопрос. Я считаю Быкова очень талантливым человеком.

— Хорошее начало.

— Очень талантливым человеком, пожалуй, во всех областях. Но он немножко… безмерен.

— «Немножко безмерен» — это хорошо сказано. Дмитрий Львович сам пишет: «Избыточность — мой самый тяжкий грех».

— Да, у него отсутствует чувство меры во всех его ипостасях. Но он дико талантливый, я снимаю пред ним сразу десять шляп.

— В каких, на твой взгляд, «толстых» журналах печатают самую крепкую поэзию? В каком «толстом» журнале, открывая поэтическую подборку, точно не ошибешься?

— Ошибешься везде…

Была хорошая идея — делать гипержурнал, даже название я помню: «Три толстяка» , — то есть три толстых журнала, из которых делают дайджест. Вот это было бы хорошо! Но поговорили, поговорили — и похоронили. А это можно было бы на глянец вывести. И публиковать не пять подборок стихов, а две. Знаешь, как иногда бывает: восемнадцать стихов сразу! Такая вот подборка — в километр! Это нельзя прочесть. Человек не может прочесть столько. А надо — войти и выйти: пять стихотворений.

Я считаю, что, конечно, «Новый мир» и «Знамя» — два журнала, из которых можно раз в месяц почерпнуть что-то.

Даже в «Октябре» можно что-то найти. Там просто отдела поэзии нет.

— Какие самые главные проблемы у современного литератора?

— Экономические.

— Поэту не платят?

— Поэту не платят и не будут платить.

— Говорят, что таким образом отсеиваются графоманы, а остаются только влюбленные в поэзию люди.

— Ну как… «графоманы»… В Америке эта проблема решена следующим образом: там существует место «писателя при университете» — и это, в основном, поэты, которых вот таким образом пристроили к делу.

— Сложно себе представить Есенина «при университете». Вот Брюсов отлично бы смотрелся, Гумилев бы некоторое время получал от этого удовольствие, Блок несколько раз бы заглянул… в аудиторию. Но есть десятки поэтов, которые в жизнь бы не пошли на такое. И что им, удавиться, если за стихи больше не платят?

— Ну почему «удавиться»? Есть, например, такой поэт Иван Волков. Я его очень люблю.

— Я тоже знаю и тоже люблю. И он пойдет в университет?

— Пойдет, конечно.

— Он не будет там водку под столом наливать себе на переменках?

— Нет. Он знает, где пить водку.

— Говорят, он грузчиком работает…

— Он шахматную секцию возглавляет. И в университете пытался преподавать, но ему там ставку не сделали нужную. Сделали — преподавал бы. И я бы преподавал.

— Судя по твоим стихам, ты несказанно ценишь поэзию XVIII века, «высокий штиль», все то, что многим кажется невозможной архаикой.

— Да, я ценю «высокий штиль». Пафос был девальвирован в советское время. Был пафос — но пафосное высказывание звучало так, что смысловой нагрузки в нем не чувствовалось вовсе. За счет этого и произошла девальвация.

— Бродский понимал это, мне кажется?

— Бродский понимал, немного выправил ситуацию, но увел пафос частично в иронию.

— Но, скажем, в пафосном стихотворении «На смерть Жукова» нет никакой иронии.

— Да, там нет, и еще в нескольких стихах нет. Но эти стихи написаны здесь. А когда он уехал — стал ироничен. Наши концептуалисты, иронисты в восьмидесятые и девяностые годы однозначно выросли из Бродского. Я не буду говорить кто, и так все понятно. Они осмеяли пафос и еще более унизили его. А я считаю, что он должен быть.

К сожалению, большая проблема — отсутствие великих событий, происходящих в жизни. Если бы они происходили, можно было бы вообще быть одическим поэтом. Но в России в основном происходят антисобытия. Вот, например, когда отдали китайцам островок — я даже хотел написать антиоду по этому поводу. У меня набросок есть. «На сдачу китайцам острова» — так хотел назвать. Потому что мы не что-то присоединили — «На присоединение Крыма», к примеру, писали оды Херасков, Бобров, Державин, — нет, мы о т – д а – л и !

— Да-да, отдали, и это отвратительно. Зря ты не написал. Сегодня вообще огромное количество тем для антиод. Последний вопрос не поэтический, а политический. Прямой как лопата. Политические взгляды есть у тебя?

— Политические взгляды… Я монархист. Я считаю, что у нас все неправильно. Нужен верховный арбитр, возле которого — выбранные люди. А он — невыбираем. Он принимает власть по наследству.

— И кого мы посадим на эту должность?

— Да хоть кого. Хоть Михалкова. Важно, чтобы этот человек был лишен возможности уйти от ответственности. Главная проблема у нас в том, что в России воруют, назрела необходимость в арбитре, которому вообще деньги не нужны.

Кроме того, я считаю, что надо переделать выборную систему. Надо установить ценз материально-образовательный. Сословий у нас нет, классов нет, вообще в этом смысле ничего не понятно. Значит, нужен материально-образовательный ценз. Как до революции было: от дворян — один от пятидесяти идет в представительные органы; от купцов — один от ста. А у нас в Думе нет ни одного рабочего, ни одного крестьянина, там сидят одни политиканы. А мои личные интересы кто там представляет?