Александр Анненский - Nаши в городе. Занимательные и поучительные байки о наших за границей Страница 41

Тут надо заметить, что наружность у деда в точности как у «лица арабской национальности»: густые усы а-ля Саддам Хуссейн, смуглая морщинистая кожа; и машина тоже типично палестинская – старая и побитая, да еще и грязная. К тому же арабы знают, что ни один израильтянин в здравом уме к ним не заедет, и не принимают нашего деда за оного, посему вреда ему пока не причиняют, хотя и бросают косые взгляды на израильские номера. Понимая, что такая лафа долго не продлится – в итоге его раскусят и тогда не миновать ему линча на площади вместо ужина с племянниками, дед дает полный газ и мчится к выезду из поселка, через который недавно въехал. А там – опаньки – один из израильских блокпостов, которые дед уже привык игнорировать, поскольку на «территориях» их понатыкано на каждом перекрестке. Но тут другой случай. Заезжать в деревню можно, а выезжать – ни-ни, все-таки блокада и прочее.

Там как раз оказался я, ваш покорный слуга, а поэтому рассказ теперь, а с ним и кульминация истории, пойдет от первого лица.

Рассказ от первого лица. Сижу я в армейском бронированном грузовике, на котором привез смену для салаг, которые дежурят на посту, а салаги там самые настоящие – пара месяцев после курса молодого бойца, – жду, пока старая смена погрузится ко мне в зад (грузовика, разумеется) и убиваю время, разглядывая в бинокль двух палестинцев на холме, которые делают что-то явно противоестественное с ослом, что именно не видно – далеко, но я от всей души надеюсь, что это не то, что я думаю. Тут с визгом тормозов подъезжает наш дед – тогда я еще не знал, кто он такой.

Вижу: подъехал пожилой араб, сержант салаг описывает красноречивый круг пальцем над головой – мол, пи…дуй, откуда приехал, тут закрыто. Дед, однако, не проявляет должного послушания и начинает кипишиться в машине, отчаянно жестикулируя, и тут до кого-то доходит, что номера у «субару» израильские, и солдаты запрашивают по рации информацию на машину, которая, как мы помним, записана на дедова друга, какого-то там Окакия Степановича Шишкодремова. Получив минут через 10 необходимые данные (я слушаю всю эту бюрократию по рации в грузовике), они подходят к машине и говорят заученную фразу на арабском – типа «давай документы, морда» – и подкрепляют ее соответствующим жестом – типа листают книжечку. Дед поспешно извлекает документ, имя на котором не совпадает с именем «Окакий Степанович», к тому же на фотографии он почему-то без усов и на 20 лет моложе. Солдаты смотрят на деда, на фото, снова на деда, потом на солидную сумку с гостинцами и приходят к выводу, что дело дрянь. Ибо, как известно нашим военнослужащим, даже салагам, если у палестинца большая сумка – значит в ней 20 килограмм взрывчатки. Иначе вообще непонятно, какого хрена палестинцу нужна большая сумка. Салаги, которые тоже не поняли какого хрена, начинают грязно ругаться, щелкать затворами, греметь амуницией и корчить страшные физиономии, а также делают попытки извлечь деда из машины через водительское окно, чему он отчаянно противится, и тогда сержант, решив проявить инициативу, палит в воздух.

События начинают разворачиваться с головокружительной скоростью. Дед, попавший из огня да в полымя, в ужасе лопочет и лезет за проклятой сумкой с гостинцами, которая на сиденье рядом с ним, желая, наверное, продемонстрировать, что самое взрывоопасное из ее содержимого – это три бутылки с водкой и баллончик с пеной для бритья. Солдаты, расценив его намерения неверно, кидаются от машины врассыпную, как будто их ошпарили, и в предчувствии ужасного взрыва мощностью в несколько килотонн бегут спотыкаясь в укрытия и начинают разворачивать оттуда в сторону деда крупнокалиберные пулеметы… Сержант орет благим матом (разумеется, на иврите), приказывая деду немедленно сдаваться, выходить и ложиться на землю… Кто-то пытается открыть ящик с гранатами, не может, роняет его себе на ногу и орет еще истошнее… Понаехавшие сзади деда арабы, ждавшие своей очереди быть завернутыми назад, поспешно вылазят из своих драндулетов и ретируются на безопасное расстояние… Из рации начинает доноситься ужасный шум и гам, то и дело слышатся слова «террорист» и «бомба»… Танк на далеком пригорке разворачивает башню, пытаясь сфокусировать прицел на дедовой машине… И я тоже, поддавшись охватившему всех безумию, хватаю автомат и выскакиваю из бронированной кабины, предвкушая приключения, орденские планки и грамоты за проявленную при обезвреживании террориста доблесть. Присоединившись к остальным, я вдруг замечаю, что они как-то странно на меня смотрят, и, кажется, даже ждут моих распоряжений. Тут до меня доходит, что поскольку я старший сержант, то являюсь высшей военной шишкой на «территории инцидента» – и сержантовскую рацию настойчиво суют мне в руки. Проклиная все на свете, я говорю «никому не высовываться» и начинаю обдумывать создавшееся поганое положение.

Итак, переговоры зашли в тупик. Дед сидит в машине, полумертвый от страха, и прижимает к себе побелевшими пальцами сумку с гостинцами, а выходить боится – и справедливо, – а назад тоже не поехать, потому что там туча машин, а их водители лежат на дороге в отдалении, прикрывая голову руками, и молятся Аллаху. Две смены солдат засели за пулеметами, автоматами и гранатометами, готовые распылить деда при малейшей агрессии с его стороны, а танк застыл на своем пригорке, готовый распылить всех и вся, хоть весь гребаный Наблос, если дело примет по-настоящему серьезный оборот.

Поскольку добровольцев идти и вынимать деда из машины не находится, я решаю применить рацию и запрашиваю у секториального командования разрешение валить деда на месте, а разбираться потом, потому что уж больно он, дед, страшный и уж больно большая у него сумка. К тому же усы его почему-то вызывали у меня суеверный ужас, и я даже возомнил, что это Саддам Хуссейн явился собственной персоной, дабы покарать неверных иудеев. Командование принялось обсасывать идею и сосало ее минут двадцать, которые, без сомнения, были самыми длинными в дедовой жизни. Наконец рация опять ожила и прокаркала, что валить деда запрещается высшими инстанциями, дабы не нагнетать и без того взрывоопасную обстановку, но избавление грядет – нам высылают подкрепление и офицера, а пока мы должны следить, чтобы дед не убежал или не самоликвидировался, хотя насчет того, как нам предотвратить последнее, инструкции были даны весьма туманные.

Подкрепление не заставило долго себя ждать – послышался протяжный вой: танк на пригорке, уже упомянутый мной, изрыгнул клуб вонючего дыма и с грохотом съехал на дорогу под ужасный лязг, визг и скрежет, которые может издавать только 80-тонная ползущая по асфальту махина, кроша этот самый асфальт своими гусеницами. Надо сказать, что и в меня это зрелище вселило благовейный трепет, а что пережил наш дед, даже и представить страшно. Он и танка такого жуткого, наверное, ни разу не видел, разве что в новостях «Меркава-3». Танк был израильского производства и считается по праву одним из лучших в мире, да и одним видом своим впечатление производит неизгладимое.

И вот это чудище, небрежно расшвыривая с дороги зазевавшиеся палестинские машины, неотвратимо надвигается на него и, издав последний зубодробительный лязг, замирает метрах в десяти от дедова «субару», нацелив огромную пушку с магнитным ускорителем снаряда прямо на него через лобовое стекло. Из командирского люка, как и было обещано, торчит офицер танковых войск в шлемофоне, и я с облегчением перекладываю контроль над ситуацией на его увенчанные лейтенантскими погонами плечи.

Вот тут и начинается кульминация, а с ней и обещанная колоритность, которой вы уже заждались. Танковый офицер оказался русским. Мало того, он оказался одним из тех русских, которые, даже приехав в Израиль и овладев в совершенстве новым языком, так и не избавились от привычки обильно пересыпать свою речь, даже говоря на иврите, старым добрым русским матом, всосанным с молоком матери. Я и сам, к слову, не до конца еще избавился от нее. Итак, начинаются переговоры. Понимать следует так: все говорится на иврите и только мат, разумеется, звучит по-русски. Уже само по себе хохма. Передаю практически дословно.

Лейтенант (кстати, его звали Алексей) достает рупор и вопрошает:

– Ты, арабская морда, сука, мать твою, ты че это делаешь, а?! Вылазь из машины на х…й! Быстро, б…дь на х…й!

Дед сидит в шоке и не реагирует. Родные русские слова незаметно растворяются в текучей напевности незнакомого языка.

– Я тебе в последний раз говорю, пидор! – продолжает Алексей. – Или ты сейчас же вылазишь, е…ать, из своей колымаги, б…дь, или я сейчас из вот этой самой пушки разнесу ее на х…й, и тебя долго будут отскребать с дороги, говно ты арабское, ё… твою мать!

При звуках «ё… твою мать» лицо деда неожиданно светлеет, и, еще не смея поверить в свое счастье, он высовывается из окна и робко переспрашивает:

– Ё… твою мать?