Боб Блэк - Анархизм и другие препятствия для анархии Страница 41

Читатели «Лумпаникс», которые совпадают с ними по настрою — так, как я его понимаю — ищут свободы посредством ухода в частную жизнь, скорее избегая, чем приближаясь. Возможно, что коренное стремление «Лумпаникс» выражено в книге «Бону: поиски личной свободы». Автор, «Райо», в 1960-е годы поверил в то, что разумному индивиду следует самостоятельно попытаться достичь невидимости для властей — в такой степени, какой только можно добиться, правильно перестроив свой образ жизни. В конце концов этот человек довел свою логику — а он был беспощадно логичен — до практического завершения. В 1974 году он исчез. Как пишет редактор книги, «его целью всегда было стать невидимым для насильников (под чем понималось в основном правительство). Возможно, он пришел к выводу, что для этого необходимо стать невидимым для всех вообще». Само собой, это совершенно дико — а кто-нибудь знает менее радикальный, но зато реальный способ стать свободным? Я не знаю. Однако в каталоге «Лумпаникс» есть на этот счет некоторые интересные соображения.

ФРАНЦУЗСКАЯ БОЛЕЗНЬ

Подобно многим, я с почтением признаю невероятно значительный вклад французов в мировую цивилизацию. Что нам нужно, так это придумать, как сохранить этот вклад, но избавиться от французов. Возможно, их надо держать под домашним арестом и выпускать под охраной — с чем превосходно могли бы справиться немцы — только для того, чтобы они могли писать книги, готовить еду и надзирать за свиньями, пока те вырывают из земли трюфели.

Почему французы такие лапочки, понять трудно. Когда-то они играли большую роль в мире, который был маленьким. Они выдохлись еще раньше англичан и еще медленнее осознают этот факт — тем более учатся получать от него удовольствие. Среднее количество наглости на единицу бессилия среди них непозволительно высоко.

И выглядят они не так чтобы очень! Французский прононс требует таких упражнений в мимических судорогах, что к половой зрелости у всех у них на лице вертикальные морщины. Когда превратности возраста и образа жизни добавляют на их лица обычные морщины по горизонтали, лицо француза превращается в доску для игры в крестики-нолики. Будь Дориан Грей французом, его портрет пришлось бы писать Мондриану.

«Ад — это другие», написал как-то раз один известный француз. Другие — иностранцы, евреи, протестанты, эльзасцы, даже бельгийцы — ответственны за большинство лучших произведений французской культуры. Встарь весь хребет их армии состоял из шотландцев с ирландцами; теперь грязную работу делает Иностранный легион. Их короли, зная своих подданных, предпочитали доверять собственную охрану швейцарским гвардейцам. В этих наблюдениях нет ни капли шовинизма — разумеется, французского слова. Друг друга французы любят не больше, чем всех остальных. Да и что может посторонний сказать французам о вкусе? Лучшее, что они когда-либо изобрели, — это позиция 69.

МАРКО ПОЛО ФУНДАМЕНТАЛИСТОВ ПОДПОЛЬЯ

Ги Дебор как-то раз выпустил книгу в переплете из наждачной бумаги. Идея была в том, чтобы книгу нельзя было поставить на полку, не изрезав соседние. Идея хорошая — но Хаким-Бей переплюнул Дебора. Он выпустил книгу с наждачной бумагой внутри.

Хаким-Бей, крезанутый суфий — Марко Поло маргинального сообщества. Пока мы дома тихо-мирно подвергались воздействию энтропии, он, американец, все 70-е годы провел на Востоке. В Иране он превратился в аборигена. Когда этого оказалось недостаточно, он опять превратился в аборигена — на этот раз в стране собственного воображения, в ТерраИнкогнита, морские чудища которой не смогли его растерзать. Бей мечтает увидеть свою родину на карте — на тропическом острове, на астероиде, неважно где.

Бей известен мешаниной пристрастий — анархия, теоретическая физика, фэнзины, наркотики, исламские ереси, пригожие мальчики — причем все это в его руках как-то сливается воедино. Бей синкретичен, и он вернул в синкретическую религию грех. Он автор и бесчисленных эссе, и романа «Кроустоун» — лучшей и единственной в мире порнографической фэнтези про любовь между мальчиками и мужчинами; а кроме того, экстатических визионерских анархо-арабесок из книги «Хаос: дацзыбао онтологического анархизма». «Кроустоун» и как фэнтези (барочно-декадентская, в духе, например, Джека Вэнса), и как жесткое порно поражает тем, как одновременно доведены до совершенства и объединены оба жанра — его пародия, как пародии Филдинга, вполне вытесняет собой пародируемый объект.

Хаким-Бей не просто житель Богемы-Богемии — он таборит. Его «Хаос» — это камень, брошенный блином на поверхность моря спокойствия. Хаким-Бей — извращенец и этого не стыдится; он предпочитает быть сдвинутым, а не членом движения. Он эрудит и абсолютно искренне развлекается самим процессом мышления. «Хаос» кричит б радости, требует чудес без конца и начала, Коммуну Королей, где «твоей неотъемлемой свободе для полноты только и недостает, что любви остальных монархов».

«Онтологический анархизм» Бея — возможно, наименее удачная из его фраз. Хаким-Бей хочет поймать (и утащить в свое логово) романтические и зловещие коннотации анархизма — но рискует получить в нагрузку побитый молью багаж секты-неудачницы, которая сама бросила свое единственное оружие, заявив, что «анархия не есть хаос». (Если так, то тем хуже для анархии.) Бей знает, что он не для «идеологических либертарианцев» — а они, конечно, не для него.

«Хаос» — это не перепевы ни Strum-und-Drang, ни сюрреализма, ни чего-нибудь еще в этом роде, хотя местами он и приближается к ориентальной фантастике, вроде бульварных романов о Фу Манчжу — если бы их написал Жерар Нерваль. Даосы, дервиши, ассасины во хмелю, змеи кундалини, китайцы, употребляющие порох только для праздников и чтобы пугать духов — вот жители того несбыточного Востока, где Бей, как пресвитер Иоанн, правит чудесным царством.

Не то чтобы Хаким-Бей питал большее почтение к Западу — ни к своим предшественникам из Мэриленда, По и Менкену, ни к луддитам, ни к рантерам, ни к террористам с площади Хеймаркет. Современный город, очевидно — лишь сцена для предлагаемых им преступлений и издевательских розыгрышей. Но Бей суров к западным чинушам, доктринерам от провокации: «Сюрреалисты опозорились, променяв безумную любовь, amourfou, на машину иллюзий абстракционизма — в своем бессознательном они искали лишь власти над другими, и в этом уподобились де Саду (который желал «свободы» только для взрослых белых мужчин, чтобы бы им удобнее было расчленять женщин и детей)».

Упомянув amourfou, надо сказать, что Бей прославляет порок, не ставший еще, в отличие от гомосексуализма, выгодным вложением для успешной интеллектуальной карьеры. Ему нравятся мальчики. Его глава о «Диких Детях» похожа на раннего Берроуза (или же на позднего Берроуза, который похож на раннего Берроуза) — не только тем, что Бей питает страсть к Диким Мальчишкам, но и тем, что они для него «природные онтологические анархисты, ангелы хаоса», невинные создания, чей Эрос дает им право учить взрослых, а не учиться у них. Бей пишет (во многом принимая желаемое за действительное): «У нас общие враги и общий способ торжествующе натянуть им нос; навязчивая и безумная игра везде и во всем, питаемая призрачной гениальностью волков и воспитанных ими детей». Ага, расскажи это суду…

Анархизм, дай ему волю, превратил бы госпиталь для душевнобольных в пансион для душевнобольных — анархия сделала бы из него фаланстер. Анархизм легализует наркотики, анархия их употребляет. Анархия — это хаос, а «Хаос» — это анархия.

НИЦШЕ ПРОТИВ ГУМАНИЗМА

Обзорная статья Роберта Шиффера по ницшевской психологии христианства («FreeInquiry», зима 1988) была бы вполне пригодна к работе, хотя ей и недостает блеска оригинала — вот только недостает ей гораздо большего.

Почему-то автору не пришло в голову упомянуть — а может быть, и вообще не пришло в голову — что Ницше, критикуя религию, тем самым критикует мораль вообще и гуманизм в частности. Ницше такой же гуманист, как нацист — новый миф так же глуп, как и старый. Ницше не думал, что гуманистические ценности можно или нужно отделять от христианских догм. Напротив, он считал, что по большей части эти ценности такие же симптомы болезни, как и догмы — поскольку секулярная мораль была для него ничем иным, как религиозностью в современной одежде: гуманизм — последняя стадия затухающей веры.

Ницше отрицал консерватизм, либерализм, прогресс, равноправие и стремление к свободному обществу. Все это для него были устаревшие музейные побрякушки. Науку он называл «предрассудком». Ницше так настаивал, что все это вытерто и обессмысленно, что прогресс — ключевое понятие — стал казаться ему главным препятствием для свободной мысли. В противовес этой химере он вынужден был принять странную метафизику «вечного возвращения» — рецидив буддистского фатализма его первого учителя Шопенгауэра. Но это показывает, до чего готов был дойти Ницше, отрицая и клеймя всяческий гуманизм и либерализм.