Субъективный взгляд. Немецкая тетрадь. Испанская тетрадь. Английская тетрадь - Познер Владимир Владимирович Страница 41

Традиции, друзья мои, традиции.

Деклан Доннеллан

Этот полноватый лысый человек с кинжальным взглядом рассказывает о Шекспире, будто он его добрый приятель. В каком-то смысле это так и есть, потому что Доннеллан – один из самых известных в мире театральных режиссёров, ставящих Шекспира. Обожающих Шекспира. Отстаивающих Шекспира.

Помню, мы ехали с ним в Стратфорд-на-Эйвоне и возник разговор на довольно избитую тему о том, что на самом деле никакого Шекспира не было, вернее, был театральный актёришка, но не он писал бессмертные пьесы и сонеты Великого барда, а писал их… Ну, дальше возникает довольно обширный список, который включает в себя даже королеву Елизавету I.

– Не могли все эти милые господа примириться с тем, что автор этого гениального великолепия – простолюдин, – говорит Деклан. – Лопались от зависти, вот и напридумали всякий вздор.

Одна из любимых Декланом фраз Шекспира (из «Макбета») по-английски звучит так: “What’s been done can’t be undone”. Необыкновенно лаконично и мощно. Ритм такой: та-та-ТА, та-та-та-ТА. Всего семь слогов. А вот русский перевод: «Что было сделано, не может быть отменено». Ровно вдвое больше слогов и вообще никакого ритма. Трудности перевода.

И, может быть, главный и неисправимый изъян перевода: он неизбежно устаревает. Оригинал всегда остаётся оригиналом (мы же легко читаем Пушкина, хоть прошло двести лет), а переводы Шекспира, сделанные двести лет назад, читать невозможно: тот язык безнадёжно устарел.

В Лондоне единственный памятник Шекспиру – не бюст, а памятник во весь рост – находится в Вестминстерском аббатстве, в той его части, где покоится прах классиков английской литературы. Памятник совсем небольшой, есть там масса других, гораздо большего размера. Они посвящены давно позабытым людям.

Деклан считает, что все люди играют, то есть в определённом смысле являются актёрами. И всё, что происходит в мире, – это театр:

– Советский Союз являл собой самую большую театральную иллюзию в истории, и он развалился как карточный домик, потому что на самом деле он не существовал.

Ну, не знаю. По-моему, и к моему огромному сожалению, он существовал, да ещё как. А был ли Советский Союз театром? Пожалуй. Театром абсурда, который ввёл в заблуждение сотни миллионов людей и привёл к гибели десятков миллионов.

Рассказ Деклана: «В Московском художественном театре один из актёров всегда приходил на репетиции со своей собакой. Собака уходила в какой-нибудь тихий угол и ждала своего хозяина. Но было замечено, что, как только репетиция заканчивалась, собачка брала повод в зубы и застывала у выхода. Никто не мог понять, каким образом собака понимает, что репетиция закончилась? Но великий Станиславский разгадал загадку. Дело в том, что после репетиции люди начинали разговаривать нормальными голосами, и собака, услышав изменение в голосах, понимала, что вот-вот они с хозяином уйдут».

После этого рассказа я стал прислушиваться к тому, как люди говорят. Очень часто они исполняют роль – человека доброго, принципиального, бесстрашного, влиятельного. Нормально, естественно говорят немногие.

Сева Новгородцев

В глубоко советские времена десятки миллионов граждан религиозно слушали «вражеские голоса» – радиопередачи на русском языке «Голоса Америки», «Би-би-си», «Дойче велле» и других. Советские власти серьёзно опасались этих «голосов» и тратили миллиарды на их глушение, однако тщетно. Их всё равно слушали.

Было несколько суперпопулярных ведущих. На «Голосе Америки» это был Уиллис Конновер и его «Час джаза». На «Би-би-си» их было двое.

Анатолий Максимович Гольдберг, проработавший более сорока лет в русской службе, пользовался огромным уважением у своих советских слушателей – за ум, за корректность, за тонкую иронию, за полное отсутствие хамства. Я видел его воочию только один раз. Он был одет строго по-английски, у него была трость, почему-то мне кажется, что он был в котелке. Словом, это был образцовый, классический англичанин. Повторяю, им восхищались.

А вот кого любили, так это был Сева Новгородцев.

Его первая музыкальная передача вышла 9 июня 1977 года с довольно скучным названием: «Программа поп-музыки из Лондона». Потом, уже в 1991 году, она стала называться «Рок-посевы». Выходила она в течение двадцати семи лет – до 12 июня 2004 года, и эта программа пользовалась в СССР невероятной популярностью.

Сева Новгородцев, кавалер ордена Британской империи, уже довольно давно не живет в Лондоне. Да что в Лондоне, он не живёт в Англии. Вместе с женой он переехал жить в… Болгарию (!).

Я ничего против Болгарии не имею, но чистосердечно признаюсь, что если бы мне был предоставлен выбор, Англия или Болгария, то раздумывал бы я секунды две.

Но вот я вспомнил. Когда мы снимали фильм об Англии, то встретились с Севой и я спросил его, человека, прожившего к этому времени в Англии более тридцати лет, человека, нашедшего там себе применение, добившегося известности и государственной награды, стал ли он англичанином?

Сева посмотрел на меня – как мне показалось, невесело – и сказал:

– Нет, не стал.

– Почему?

– Потому что это невозможно. Надо родиться здесь, желательно, чтобы и родители твои здесь родились. А так – невозможно.

Эта истина верна не только для Англии. Я думаю, она верна вообще. Можно выучить язык так, что будешь говорить без акцента, так, что никто не заподозрит твоё иностранное происхождение, но внутри себя ты останешься чужим. Ты можешь полюбить свою новую страну, служить ей, болеть за неё. Но всё равно внутри останешься чужим.

Говорю по собственному опыту.

Послесловие

В двух предыдущих «тетрадях» послесловия не было. В этой оно тоже не предполагалось. Оно возникло, когда работа была сделана наполовину и я неожиданно понял, что эта «тетрадь» – последняя.

Изначально я предполагал, что «тетрадей» будет четыре. Не могу сказать почему. Возможно, потому, что эта цифра казалась мне идеальной, что ли, «полной».

Так почему же всего три? Потому, что работа над этой, английской «тетрадью» меня совершенно измотала.

Один из моих собеседников сказал мне, что Англия подобна луковице, она состоит из множества чешуек, и добраться до её сердцевины бесконечно трудно, если вообще возможно.

Я пытался. И по мере того, как я снимал чешуйки слой за слоем, продвижение становилось всё более тяжёлым.

В какой-то мере это было похоже на то, с чем я столкнулся, когда снимал фильм о Японии. Наступил момент, когда я хотел всё бросить, когда одолело чувство, что мне не справиться, всё слишком сложно, слишком чуждо. Правда, в отношении Японии я предполагал, что так может случиться: неевропейская культура, иные представления и традиции, да и язык совершенно непонятен. Психологически я был подготовлен.

Ничего подобного в случае с Англией я не ожидал, и, столкнувшись с этим, я растерялся. В конце концов, страна европейская, язык практически родной, да и внешне они, англичане, такие же, как мы.

Всё так, да не так. Англия такая же недоступная, как и Япония. С той только разницей, что это понятно не сразу.

Помню, Хемингуэй рассказывал о разнице между зимним дураком и летним. Летний входит – в шортах, майке, весь на виду, и сразу видно, что он – дурак. А зимний входит в меховой шапке, в шарфе, в шубе, в сапогах, весь такой солидный и серьёзный. Но вот он начинает раздеваться, и постепенно становится понятно, что он дурак. Не летний. Зимний. Применительно к тому, о чём я говорю, можно сказать так: столкнувшись с Японией, сразу понимаешь, что ничего не понимаешь. Англия же коварно заманивает тебя, ты входишь всё глубже и глубже, пока не наступает момент откровения: тебе понятно, что ничего тебе не понятно.