Журнал Русская жизнь - Сокровенный человек (апрель 2007) Страница 42

Целиком оттуда, из 70-х, и фигура, и поэтика Дмитриева. "Несильный ветер" так же "гладил реку против шерсти" и при Ельцине, и при Андропове, и при Брежневе. В "Бухте Радости" мы не чувствуем ни сегодняшних лиц, ни грязного пресного пляжа, ни силовых линий времени, его специфических атрибутов, - они старательноназваны, но не выболены всей нервной кроной, изнутри. Манера мешает - высокоразвитая манера интеллигентской советской литературы, инерционная и комфортная, точно ватин, в который автор замотан по самое темечко и бродит теперь вдоль шумных улиц 2007-го, как слепоглухонемой увалень Винни Пух, отгороженный от столкновений с зазубринами реальности.

Выбирая себе чтение, бойся прежде всего эффектных, парадоксальных метафор, хочется посоветовать гоголевской девушке. Увидишь у А. Дмитриева: "Пустой живот затрясся и затрепетал, как стяг, и зазвенели крылья на свету, и хобот комара, весь изогнувшись, заныл, как тетива"; увидишь у О. Славниковой участкового, "который краснеет от выданных денег, как краснеет сытый нетребовательный комарик", - знай, что перед тобою распростертая на сотни страниц грациозного шрифта ложь. Вроде бы, мелкая блескучая лингвистическая бижутерия, безобидные сравнения человеческого с насекомым, живого с неживым, но каждое такое сравненьице - часть миражного покрова, заставляющего воспринимать действительность так, словно за минувшие тридцать лет она ни на йоту не изменилась ни в целом, ни в частностях. Поверишь, что брюхо комара похоже на стяг, - и тебе, как Стремухину, чего доброго придет в голову обратиться к отдыхающим в Бухте Радости с комически истероидным внутренним монологом - призывом выключить магнитолы и MP3плееры.

"Вам станет страшно. Не сразу, нет. Сперва вам станет пусто. И в этой пустоте, и в самом деле поначалу скучноватой, как будто ниоткуда, будто пылинки в солнечных лучах, возникнут и зависнут, задрожат - еще не мысли и не чувства, но предчувствия неведомой тревоги. Пробьют часы, еще пробьют, и столб пылинок в солнечных лучах начнет загустевать, предчувствия нальются тяжестью еще неясных страхов… Влетят, дразня несбывшимся, сухими листьями кружась, куда-то прожитые годы; придет огромная и гулкая, как Вий, мысль о грядущей смерти; откуда-то опустится и легкая, и клейкая, как паутинка, мысль о Боге, а там и совесть подоспеет…"

Ни дать ни взять маленькое привидение из Вазастана; поразительная наивность. Потенциальные адресаты не задрожат от ужаса, "клейкая, как паутинка" (опять насекомые!) мысль о Боге им чужда, как пингвину спасательный круг; истинный, первобытный страх здесь испытывает сам говорящий, панически трепеща красно знаменным брюшком, перекрывая децибелы пляжной попсы децибелами надрывного анахроничного морализаторства. С какой Луны ты свалился, дяденька? Сколько десятилетий в затворе провел?

У тех, кто бестревожно вращается в кругу литбомонда и изредка ездит в "творческие командировки" на Пироговское водохранилище или там в Оптину Пустынь, впрямь может сложиться уверенность, что плоть времени по существу неизменна и вполне по плечу старой доброй стилистике образца 70-х. Но вот на декабрьской non/fiction давний приятель подарил мне свою новую книгу. Городской роман как роман, с жидковатой лобовой мистикой и серенькими персонажами. Но одна сюжетная линия (к сожалению, более чем пунктирная) по-настоящему захватывает.

"Пробежав пальцами по клавиатуре, Евгений снова вышел на Forexworld. И начал, как всегда, с правила Элдера, с правила трех мониторов. Просмотрел парные котировки, прямые и обратные, по отношению к доллару. И снова взял иену, подчиняясь тайной игре предчувствий. Взглянул на бессмысленные осцилляции цены и почувствовал все то же тупое, поднимающееся из глубины замешательство. На пятнадцатиминутном по-прежнему висел коричневый шум… В какой-то момент ему показалось, что бессмысленный боковой тренд постепенно сходит на нет и в основании намечается разворот. Он почувствовал легкую дрожь и стал подбирать фигуры. Та из них, что легла легче других, называлась "Просвет в облаках". Он усмехнулся. При нисходящем тренде за длинной красной свечой был ясно виден разрыв, и падение вниз на открытии следующей сессии казалось неоспоримым. И даже эта сессия завершалась сильной зеленой свечой с ценой закрытия выше середины тела предыдущей красной".

Похоже на цитату из "Сердца пармы" Алексея Иванова: без всяких объяснений, вплотную описан слой реальности, где действуют специфические законы, чуждые разумению А. Дмитриева. При этом "Форекс" размещается даже не на сонных подмосковных пляжах, а рядом, под боком, лишь протяни руку к мышке; он не игрушечный.

Подобных карманов, пазух, наполненных экзотической фактурой, в яви пруд пруди: по сути, она вся состоит из таких пазух, точно маасдам из дыр. Чтобы нырнуть в них, не надо покупать заокеанский тур. Мы каждый день проходим мимо сотен лазеек, ведущих в эти пазухи, но зрение, убаюканное литературной инерцией, устроено так, что их не замечаешь.

Зрение, убаюканное инерцией, и руки, убаюканные праздностью. Дмитриевский Стремухин по роду занятий редактор; однако, удачно продав квартиру умершей матери, мечтает, как теперь сладко пробездельничает три года, а то и пять. Слишком многие герои текущей отечественной прозы (особенно "толстожурнальной", "среднего поколения") уже предаются far niente или всеми фибрами устремлены к нему: неожиданное наследство, мгновенное обогащение, мешок купюр, свалившийся с "верхних легких небес". Об их профессиональной деятельности повествуется вскользь, с брезгливой гримасой: тут-де муза помалкивает, вдохновение чахнет на корню. Между тем, простите за вульгарную параллель, послереволюционный литературный расцвет был обеспечен прежде всего теснейшим, наждачным соприкосновением творческого сознания с циклопическими механизмами и практиками изуверски рабского труда; Платонов навсегда останется Платоновым, Шаламов Шаламовым, но и роман Федора Гладкова с некуртуазным названием "Цемент" явился не только данью официозу, но и художественным прорывом. Да, возможно, то были цветы зла - но доселе невиданные цветы, конгениальные доселе невиданному злу. А не розовые прекраснодушные проповеди: "Совесть подоспеет…"

Неудивительно, что у публики пользуются заметным успехом, с одной стороны, рублевские хроники Оксаны Робски, с другой - криминально-тюремные мемуары Андрея Рубанова. Ни там, ни там настоящая словесность, даже на уровне двоечника, не ночевала, однако хоть событийно-предметный ряд похож не на сон золотой, а на жесткую правдоподоб ную явь. В рамках одного литературного конкурса мне попалась автобиографическая рукопись матерого колымского бичары, работавшего в геологоразведке, грузчиком в порту, бетонщиком, рыбаком; по манере изложения - блатной жестокий романс, по материалу - ад кромешный. "Визжа и грохоча, длинный стальной винт, как в гигантской мясорубке, гнал цемент. Серо-синюю струйку с края лотка подхватывал бесшумный транспортер, в формочках, схожих с хлебными, быстро уносил наверх, в бункер. Противно скрипя каменной пылью, пятидесятикилограммовые бумажные мешки с бегущим на них черным оленем скользили меж брезентовыми верхонками. Вместе с потом из Бармина выходил трехдневный хмель. Первый вспоротый мешок он высыпал себе под ноги… На зубах хрустела каменная пыль. Бармин на пол выхаркивал ошметки мокрой грязи, из ноздрей выковыривал едкие пробки". Это вам не пикник на пляжу. Но повесть непубликабельна, нынешняя книжная отрасль, как черт ладана чурающаяся бытовой, повседневной "чернухи", ее отторгла бы.

Пожалуй, есть лишь один сегмент книжного рынка, в котором нестандартная фактура подчас соединяется с высококачественной стилистикой, - science fiction и фэнтези. Беда лишь, что и стилистика тяготеет к иконографическому канону, и фактура почти целиком вымышленная: к настоящей или грехи не пускают, или та же лень-матушка. Однако это не отменяет факта, что самый формально и содержательно новаторский русский роман последних лет - не "Номер Один" Людмилы Петрушевской и даже не "Мифогенная любовь каст" Павла Пепперштейна, а томик Сергея Жарковского "Я, Хобо", выпущенный маленьким волгоградским издательством и отсутствующий в столичных магазинах. А на звание героя нашего времени с наибольшим правом мог бы претендовать заскорузлый оперативник Лузгин из "Ночного смотрящего" Олега Дивова, этакий Грязный Гарри российской провинции начала XXI века:

"Хорошо писателям - сидят и пишут, сидят и пишут… Когда я гляжу на бесконечные ряды книг в магазинах, мне иногда кажется, что наши писатели вообще ничего больше не делают, не едят, не пьют, не занимаются любовью, только пишут и пишут. Круглосуточно. Гонят вал, дают стране текст. Может, писателем заделаться?… Увы и ах… Оказалось, что писатель - это прежде всего крепкая задница, железная сила воли и умение концентрироваться. А ты, Андрюха, терпеть не можешь сосредотачиваться на одной проблеме. Тебе надо, чтобы сегодня одно, завтра другое, послезавтра третье, иначе скучно… Ты молод, здоров, полон сил, в любую секунду можешь освободиться ото всех обязательств - лишь слово нужно сказать, короткое слово "прощай". И целый мир вокруг". Читайте фантастику, о гоголевско-лесковская мадемуазель.