Виктор Топоров - Жёсткая ротация Страница 43

Есть своя литература и у скинхедов — «Скины. Русь пробуждается» Нестерова и «Солдаты армии трэш» Лялина. А вот функционер молодёжной «Родины» Шаргунов дышит под Рогозина, а пишет под Лимонова.

Екатеринбуржец Диа Диникин («Бесы-2»), нижегородец Захар Прилепин («Санькя»), москвичка Наталья Ключарёва («Россия: общий вагон»), петербурженки Ксения Венглинская и Наталья Курчатова («Лето по Даниилу Андреевичу») и многие-многие другие пишут, напротив, не под Лимонова, а про него. Он в нацбольской прозе важный, но далеко не главный герой. Если политическое движение «Нацболы без Лимонова» заведомо маргинально (маргинально вдвойне!) и откровенно фашизоидно, то в литературе вымечтанный безлимоновцами внутрипартийный переворот уже произошёл: движение нарастает и развивается само по себе. В ключевом для этой прозы произведении — прилепинском «Саньке» (критик Данилкин уже успел сравнить его с горьковской «Матерью») — вождь поднявшей безнадёжное всероссийское восстание партии сидит за решёткой и не принимает ни практического, ни идейного участия в кровавой вселенской смуте.

Нацболы исповедуют и реализуют на практике «бархатный» или «цветочный» террор. Певцы во стане русских воинов, слагая своего коллективно-эпического «Хорста Весселя», идут дальше: на страницах прозы революция выплёскивается на улицы буйно, пьяно и смрадно; слезинки невинных младенцев заведомо не принимаются в расчёт; власть, отвратительная, как руки брадобрея (одна, с бритвой, — к горлу, другая, тремя пальцами, — за щёку), мстит по-библейски — семьдесят семь раз и в столь же превосходящем размере, — но инициирует насилие не она. Инициируют его сами эти ребята — умные, начитанные, неплохо, а то и талантливо рассуждающие и — глядите-ка — пишущие. А ещё — резкие, дерзкие, то раскованные, то закомплексованные, но неизменно крутые. Над истинно нацбольской прозой веет дух культового фильма чуть ли не полувековой давности — «Пепла и алмаза».

За что и против чего боролся Мачек в исполнении Збигнева Цыбульского, как раз понятно. За подлинную независимость Польши против сначала немецких, а потом советских оккупантов и их местных пособников. На стороне последних (фильм, не будем забывать, вышел в прокат в социалистической Польше, а затем и в СССР) тоже была своя правда. Правда большинства — по природе своей не столько агрессивно-послушного, сколько традиционно оппортунистического.

Против кого и чего борются нацболы, как раз неясно. Ну, если отвлечься от предполагаемого притеснения русских в Латвии — эта овчинка явно не стоит кровавой выделки. Против «прогнившего режима»? Ну-ну. В романе Сергея Доренко «2008» ставший в результате вооружённого восстания президентом Лимонов назначает премьер-министром Ходорковского — и Россию тут же оккупируют американцы. Но Доренко не нацбол, а нацболы, на свой помидорно-яичный, на свой «бархатный» лад, борются и против США. Читая нацбольскую прозу, осознаёшь, что борются они против самой жизни, после каждого исторического катаклизма воровато и вместе с тем бесстыдно принимающей привычно оппортунистическую, хотя порой и объективно непривычную позу. Борются не столько за революцию (цели которой видят как в тумане, а неизбежные эксцессы и жертвы осознают весьма остро), сколько против перманентного термидора. Борются, по сути дела, за право умереть насильственной смертью!

Мне как-то не хочется анализировать исторические прецеденты; да и статью вы читаете не политическую, а литературно-критическую. Мощный творческий импульс — коллективная воля к смерти — пронизывает современную русскую прозу, исходя из раскалённого нацбольского ядра. Одни играют (и, бывает, заигрываются), другие подстраиваются или подделываются под модное веяние, третьи гибнут всерьёз. И пишут об этом тоже всерьёз. И они-то, естественно, и задают тон.

2006

«Наш удел в этой жизни офсайт»

9 мая 2005 года исполнилось шестьдесят лет петербургскому поэту Виктору Ширали. Личный юбилей, совпав с общенациональным, обернулся скромным вечером в Музее Достоевского — на поэтической площадке, памятной прежде всего по «Клубу-81», в котором Виктор Гейдарович — как, впрочем, практически всюду — когда-то поучаствовал, но не прижился. Его всю жизнь любили женщины и не любили мужчины; его стихи — в авторском исполнении — нравились всем, но, перенесённые на бумагу, выглядели партитурой, а читать по нотам умеют, увы, немногие: поэтический слух куда большая редкость, чем слух музыкальный.

Ещё Ширали любили знаменитости — независимо от пола и возраста. Любили баловни удачи, заранее угадывая в нём и родню, и ровню. И он любил этих баловней — и посвящал им невнятные, как всё у него, но изумительные стихи. А вот с удачей не срослось.

Шестидесятилетие — по нынешним литературным меркам — юбилей пусть и не первый, но ещё вполне оптимистический. Бодрячки-стихотворцы живут и по семьдесят! И по восемьдесят! Живут и пишут! Живут — те, что на виду, — хорошо, а пишут плохо. Живут вкусно, а пишут пусто.

Ширали живёт и пишет в ежедневном и ежечасном ожидании смерти: он то призывает её, то удивляется (но никогда не радуется) очередной отсрочке. Правда, недоброжелатель непременно отметил бы, что в таком режиме поэт живёт уже сорок лет.

      Переживая жизнь мою,      Добейся, милая, удачи,      Засмейся там, где я не плачу,      Пой громко там, где я пою      Вполголоса,      Где напеваю.      Моё молчанье просвисти      И лучше вовсе пропусти      То место, где я умираю.

Смерть пришла, но оказалась не биологической и не творческой, а сугубо профессиональной: о Ширали забыли. «Заслуженно забытый Ширали», — написал о нём сорокалетний поэт-графоман, с переменным успехом выдающий себя за независимого литературного критика. Забыли настолько, что вычеркнули — и из живой поэзии, и из её поминальных списков. Забыли даже ровесники, пребывающие ныне в некоторой, скорее анекдотического свойства, моде. Ширали пишет, его печатают, но печатают исключительно питерские «толстяки» — а это ведь равнозначно свидетельству о литературной смерти.

Ширали выпускает книги — прекрасные книги, остающиеся, естественно, незамеченными. К шестидесятилетию издал полное собрание стихотворений — «Поэзии глухое торжество» — с парадным до пародийности предисловием некоего Г. И. Биневича и с иллюстрациями работы известных художников. Пристойным на сегодня тиражом в 500 экземпляров. Для тех, кто умеет читать по нотам или готов притвориться, будто умеет.

У забвения — или, как пишет сам Ширали, у пожизненного офсайта — немало причин, и не все они сводятся к комплексу Сальери, обуревающему собратьев по поэтическому цеху. То есть офсайт, конечно, организован искусственно, но судейский свисток звучит правомерно. Яркий представитель семидесятников (так называемого «задержанного поколения») и коренной петербуржец, влюблённый в свой город, Ширали по типу дарования и способу его реализации принадлежит скорее к московской «эстрадной поэзии» пятидесятых-шестидесятых прошлого века, которая и сама пребывает нынче в глухом, незаслуженно глухом забвении — семидесятилетних (с хвостиком) безобидных и по-своему красивых павлинов, её олицетворяющих, высмеивают даже те, кто десятилетиями кормился у них из рук. «Тихая лирика» (то есть воплощённая посредственность) плюс политическая ирония плюс внимание западных славистов плюс непременная (чаще всего задним числом приписываемая) дружба с покойным Бродским — такова сегодняшняя формула поэтического успеха, бесспорная смехотворность которого ничуть не отменяет того факта, что Ширали отказано даже в нём. Евгению Евтушенко с Андреем Вознесенским тоже свистят, но этот свист означает: «Пошли вон с поля! Без вас веселее!», а судейский свисток, доносящийся до слуха Ширали (и неслышный публике, как и сам поэт), звучит приговором: «Ты вне игры!»

Но ведь когда «эстрадники» были «в игре» — и действительно собирали стадионы, — а «тихие лирики» за смешные деньги получали «выступления» в библиотеках и школах, Виктора Ширали тоже не было — ни там, ни тут. Он читал в мастерских у художников (уже умерших или уехавших), в любительских театрах, просто — в компании. Читал, чтобы произвести впечатление, выпить, поесть и переспать на халяву, — такие уж у него были стимулы. Но читал, каждый раз умирая всерьёз и рождая себя заново на глазах у ошеломлённой публики — и профессионально подкованной, и случайной. И тогда его было слышно — наравне и наряду ещё с двумя-тремя питерскими поэтами. А те, кому по таланту (вернее, по отсутствию оного) положено помалкивать, — помалкивали или раскрывали рот беззвучно, как рыбы. Но с годами, с десятилетиями — убийственными даже для подлинного дарования — они вырвались на газон и принялись при пустых трибунах носиться по полю как угорелые. И объявили Ширали вне игры. Мяча им, правда, так и не дали, но им его и не надо.