Вадим Кожинов - Пятый пункт. Межнациональные противоречия в России Страница 43

С точки зрения подсобных членов предложения недавней «национальной грамматики» В. Кожинова, это так. Но вот беда: становясь географическим и абстрактным «предметом», мы, извечные «прилагательные», бродячие «определения», ищущие своего «предмета», вернее — «предметов», чтоб весьма беспринципно «облечь» их (мак — красный, платье — красное, кровь — красная и т. д.: такова уж судьба множества грамматических «определений»!), — на деле утрачиваем самостояние. Какое имели — в высшей степени, чем иной многоуважаемый «предмет». Потому что наше-то «прилагательное», «определение» — русские (что невдомек лингвистическим нашим нацповодырям) — притяжательного, строго притяжательного толка. Оно отвечает на грамматический вопрос не «какие?», а — чьи? И, смущаясь своим «неполноценным» именем прилагательным или отказываясь от исторического имени «русские», мудро оформленного самим нашим языком, мы разом утрачиваем свой, русский, космизм («Даждьбоговы внуки»), нашу божественную генеалогию, всю философию глубочайшей нашей связанности с основами мироздания, с Верховной Истиной. Наш «великий, могучий» национальный язык и впрямь адекватен духу нации, он, как сам этот дух, непостижим для рационалиста-прагматика, — а русским писателям надобно все-таки понимать его… И заодно, стесняясь своего «имени-прилагательного», мы стираем и патриотизм. Ибо «русские» — как и «русичи» (тоже — чьи) — это накрепко принадлежащие Русской, отчей земле, «стяжаемые» ЕЮ себе и согласные со всей космической иерархией, которая существует между богом и нашим народом. Мы немыслимы вне высокородного своего «прилагательного», как немыслим без отчества всякий русский человек. Что же я предлагаю — взамен «геополитических» кубиков и новых «национальных» грамматик?

Строгий РОССИЕЦЕНТРИЗМ — в каждом слове о нашем будущем. Ясный акцент на русскости нашего духовного мира — в опасение двусмысленности и лукавства наших речей. Я предлагаю неусыпное бодрствование ума — бдительность к каждой «модной», шумливой доктрине — к «размаху», «экзотике» и эзотеризму ее. Я предлагаю сейчас определенную «узость» ума — для дальнозоркости взгляда. Я предлагаю простор для интуиции — этого «отсталого» инструмента, без которого решительно не обойтись в море «смелых», «парадоксальных», свежеподжаренных формул, моделей и слов. Я предлагаю нам хоть несколько приглушить для себя ново информационный шум. Вернувшись — иными глазами — к старой, стариннейшей информации. Я предлагаю кустарщину, доморощенность на месте конвейера интеллектуалистских идей. Я предлагаю всем русским сосредоточиться на своем, на своем, на своем… И да посетят нас в сегодняшней русской ночи светлые «тени забытых предков» — снимут с наших глаз пелену, вдунут огнь в наши книжные, соблазненные или просто усталые души!

В. Кожинов: После столь боевого выступления Татьяны Михайловны было бы вроде бы естественным решительное оспаривание ее суждений. Однако при более внимательном рассмотрении дела становится ясно, что для действительного спора, в сущности, нет никаких оснований. Главное высказано в первом абзаце выступления Татьяны Михайловны (см. от слов «проблема Евразии всецело упирается в проблему России и русских» до заключительных — «оформление его (евразийского единства) непредставимо без русской нации, русской вдохновляющей силы»). Не сомневаюсь, что если и не все, то абсолютное большинство из тех «патриотических» литераторов, которые употребляют понятие «Евразия», целиком и полностью согласятся (как и я сам) с данным рассуждением Татьяны Михайловны.

Далее же следует — прошу извинить за резкость определения — типичнейшая полемика ради полемики, имеющая в России свой специфический смысл, о котором скажу ниже. Насколько безнадежно было бы здесь спорить, с очевидностью выявляет уже вот этот один «пример» (подобных «примеров» можно привести немало): Татьяна Михайловна утверждает, что с точки зрения тех, с кем она полемизирует, «русские — это просто родовое понятие евразийства»; между тем, согласно оспариваемой ею точке зрения, русские — это как раз «видовое понятие» (хотя речь идет, безусловно, об основополагающем «виде» евразийцев). Совершенно необоснованная замена «вида» «родом» (то есть предпринятое Татьяной Михайловной прямое перевертывание реальной сути проблемы) делает спор бессмысленным…

Что же касается «полемики ради полемики», то вся она, по существу, сводится к клеймению оппонентов мрачно или даже зловеще звучащими сегодня определениями «ленинцы», «брежневцы», «троцкисты» и т. п., а также «единомышленники» всякого рода «мондиалистов», «нацистов», «русофобов», «японских самураев», «израильского кнессета» и т. д. Наряду с такими «разоблачительными» характеристиками используются и предельно уничижительные — «душа Тряпичкин» (причем Татьяна Михайловна откровенно сообщает, что определяемого ею так автора она вообще-то «не читала»), «ученый сосед» и т. п. Поэтому заключительный страстный призыв Татьяны Михайловны: «Я предлагаю всем русским сосредоточиться на своем, на своем, на своем…» — воспринимается в реальном контексте ее выступления скорее как побуждение русских сосредоточить огонь на своих, на своих, на своих.

Но, обращая внимание на это, я отнюдь не ставлю задачу «осудить» Татьяну Михайловну. Ведь перед нами никак не устранимая русская «специфика». Так, каждый, кто достаточно полно познакомится с русской публицистикой XIX и начала XX века, сможет убедиться: по «своим» обычно били беспощаднее, чем по «чужим»… Сам я убедился в этом давно, еще в 1960-х годах, и в дальнейшем нередко пытался «мирить» враждующих «патриотов» — «левых» и «правых», «отцов» и «детей» и т. п. Когда во второй половине 1970-х годов Татьяна Михайловна — надо сказать, несколько даже неожиданно — оказалась в «патриотическом лагере», я (чему есть немало прямых свидетелей) воспринял ее приход, как говорится, с распростертыми объятиями. Но и самые благие попытки «мирить» нередко тщетны, ибо едва ли ни большинство русских идеологов, сталкиваясь в своих рядах с тем, что представляется им отступлением от истины, обрушивается на действительных или мнимых отступников, как правило, с большей яростью, нежели на заведомых врагов. По этому поводу можно (да и нужно) горько сетовать, однако в то же время нельзя не видеть, что здесь обнаруживается благороднее бескорыстие: ведь выступающий против «своих» рискует в конечном счете вообще оказаться в одиночестве…

Но дело здесь, конечно, не только в «личных» интересах; совершенно безоглядно громя собратьев по перу, которые все же как-никак русские люди, Татьяна Михайловна волей-неволей опровергает свой собственный пафос — пафос монолитного национального единства. Ведь если жаждешь этого единства, естественно и даже необходимо стремиться кропотливо и доброжелательно убедить того же молодого сибиряка Юрия Ключникова в ошибочности его историософских исканий (предварительно, разумеется, познакомившись с его работами), а не объявлять его «Тряпичкиным»…

Впрочем, во всем этом выражается непреодолимая русская «специфика», которая одновременно и ужасна, и прекрасна. Прекрасна потому, что свидетельствует об отсутствии не только личного (готовность разорвать отношения с теми, кто мог бы тебя поддерживать), но и национального эгоизма… Словом, Татьяна Михайловна по-своему, с неожиданной стороны подтверждает то, что я и стремился утвердить.

Игорь Шафаревич: Валентин Григорьевич упомянул русский национализм как опасную тему и как обычное обвинение какого-то движения, которое несет в себе большую угрозу. И у меня, когда слышу об опасности русского национализма, немножко екает сердце, появляется какое-то слабое оптимистическое чувство: раз что-то представляет опасность, оно должно тем самым существовать. Может быть, враги часто видят острее, может быть, они действительно различают какие-то русские силы, которые столь мощны, что могут выплеснуться и даже превратиться в угрозу для соседей? Мне кажется, сейчас нависла угроза полного уничтожения России, превращения ее лишь в материал для каких-то других действующих лиц Истории и приготовившиеся к прыжку возможные наследники этим гвалтом о русском национализме просто хотят заглушить последние стоны жертвы.

Мне кажется, у нас в какой-то мере зашел спор о терминах, более-менее мы подразумеваем одно и то же. В конце концов, если есть нация, то у нее есть какие-то жизненные цели, а это и есть концепция русского национализма. Каким образом можно оторвать нацию от национализма, если национализм рассматривать не просто как идеологию агрессивности? А очень реальным является вопрос об уникальном характере русского патриотизма — или национализма, как его ни называть.

Одна особенность русских уже упоминалась — то, что Россия создавалась как многонациональная страна. Но, подчеркивая наличие множества наций в России, не забудем, что все нации совместно существовали в нашем государстве благодаря русским. Без русских никакого созвездия наций в России не существовало бы. Это очень редкое историческое явление. Его можно сопоставить с Римской империей. Или с созданием под влиянием греков эллинистических государств, где создавалась особая культура, которая была отчасти греческая, отчасти бактрийская или индусская, или египетская. Но в обоих случаях — это лишь отдаленные аналогии. Это был некий выход нациям, которые входили в Россию, в мир цивилизации через включение в своеобразную русско-украинскую или русско-грузинскую культуру. История повернула так, что для русских это было в течение многих столетий как бы не центральной их исторической задачей. Под влиянием этого, я думаю, сложилась русская психология, и изменить ее если и можно, то, вероятно, очень трудно и нескоро. Меня всегда поражал в «Повести временных лет» перечень тех племен, из которых «пошла русская земля». А теперь часть этих наций требует суверенитета, иногда оставляя за собой те же названия, иногда чуть-чуть их изменяя. А ведь Россия тысячу лет их сохраняла. Это совершенно не та психология, что у американцев, которые, измученные, приплыли на другой континент, встретили там добродушных индейцев, из чьих рук приняли в подарок индейку. В благодарность американцы уничтожили индейский народ. После этого каждый год в День благодарения они зажаривают индейку и никому в голову не приходит, что есть что-то двусмысленное в поедании этой индейки, которой индейцы накормили их голодных и истощенных долгим морским путешествием предков. Русская психология совершенно другая. Если говорить о том, чем Россия действительно была уникальна в истории, то именно этим умением жить с другими народами, и в этом смысле переломить русскую психологию практически невозможно. И вот это создает, конечно, особый, специфический характер русского патриотизма или русского национализма. Он не может быть таким агрессивным, как, скажем, немецкий. Половина Германии возникла на славянских землях, где славяне сейчас существуют в еще более декоративном состоянии, чем индейцы в Америке. При покорении славянского племени обычно его верхушка уничтожалась, а остальная часть насильственно онемечивалась, становилась низшей частью немецкого общества. С этой неагрессивностью русского патриотизма мы и сталкиваемся все время, русских очень трудно поднять на борьбу за их самые законные права против народов, с которыми они долго жили — например, в Прибалтике. Русский патриотизм в основном — оборонительный. Заметьте, после Екатерины Великой успешные русские войны были почти исключительно оборонительные, особенно когда под угрозой судьба страны. Иногда это очень ярко видно. Под Аустерлицем и Бородином сражались те же русские войска с теми же генералами, а в одном случае — полный разгром, во втором — небывалая стойкость. Советская Армия позорно вела войну с крошечной Финляндией, разгромила Германию, а потом опять терпела поражения от афганских партизан. В конце своих воспоминаний генерал Деникин высказывает самый горький вывод, к которому он пришел: «Русский народ не патриотичен». А спустя четверть века невероятный патриотический подъем не только дал силы выиграть войну, но захватил и самого Деникина, который просил дать ему пост в Советской Армии.