Виктор Гюго - Том 15. Дела и речи Страница 43

Председатель. Кому вы угрожаете? Что это за угрозы? Прекратите это!

Виктор Гюго. Это предупреждение.

Председатель. Это предупреждение пахнет кровью; вы переходите все границы и забываете вопрос о пересмотре конституции. Это уже не речь, а диатриба.

Виктор Гюго. Как! Мне даже запрещают ссылаться на историю!

Голос слева (обращаясь к председателю). Стоит вопрос о конституции и о судьбе республики, а вы не даете говорить!

Председатель. Вы убиваете живых и вызываете с того света мертвецов; это уже нельзя назвать обсуждением вопроса. (Долго не прекращающиеся крики. Одобрительный смех справа.)

Виктор Гюго. Как, господа, после того как я в весьма уважительной форме пытался пробудить в вас воспоминания о прошлом, после всего того, что я сказал об августейших женах, высокочтимых вдовах и невинных детях, после того как я воззвал к вашей памяти, мне не будет позволено в этих стенах, многое слышавших за последние дни, привлекать факты из истории, не для того, чтобы угрожать — заметьте себе это хорошенько, — а для того, чтобы предостерегать? Мне не будет позволено сказать, что реставрации начинаются триумфально, а кончаются трагически? Мне не будет позволено сказать, что реставрации начинаются с самообольщения и кончаются тем, что называют катастрофой; следовательно, мне нельзя будет также заметить, что если вы топнете ногой о роковую мостовую, в двух шагах от вас, в двух шагах от злополучного дворца Тюильри, к которому вы и теперь еще стремитесь, то вам явятся — на выбор — либо эшафот, увлекающий старую монархию в могилу, либо наемная карета, увозящая новых королей в изгнание! (Ропот справа. Возгласы «Браво! Браво!» слева.) Мне не будет позволено сказать все это! И это называют свободной дискуссией!

Г-н Эмиль де Жирарден. Свободной она была вчера!

Виктор Гюго. Я протестую! Вы хотите заглушить мой голос, но его все равно услышат. (Протесты справа.) Его услышат! Некоторые ловкие люди, находящиеся среди вас, а такие есть, я охотно это признаю…

Голос справа. Вы очень любезны!

Виктор Гюго. Некоторые ловкие люди, находящиеся среди вас в настоящий момент, считают себя сильными, потому что они опираются на коалицию перепуганных собственников. Странная точка опоры — страх! Но для злых умыслов и она годится. Вот что, господа, мне хочется сказать этим ловким людям: что бы вы ни стали делать, встревоженные собственники скоро успокоятся. Но по мере того как будет восстанавливаться доверие к республике, будет утрачиваться доверие к вам. Да, скоро собственникам станет ясно, что ныне, в девятнадцатом веке, после казни Людовика XVI…

Г-н де Монтебелло. Опять…

Виктор Гюго. После крушения Наполеона, изгнания Карла X, падения Луи-Филиппа, одним словом — после французской революции, то есть после полного, коренного, величайшего обновления и изменения принципов, верований, мнений, фактического положения вещей и соотношения сил, единственной надежной основой является республика, тогда как монархия является авантюрой. (Аплодисменты.)

Но достопочтенный господин Беррье вчера говорил вам: «Франция никогда не приспособится к демократии».

Голос справа. Он этого не говорил.

Другой голос справа. Он сказал это о республике.

Г-н де Монтебелло. Это другое дело.

Г-н Матье Бурдон. Это совсем не то же самое.

Виктор Гюго. Для меня это все равно! Я принимаю вашу версию. Господин Беррье заявил нам: «Франция никогда не приспособится к республиканскому образу правления».

Господа! В течение тридцати семи лет с того времени, когда Людовиком XVIII была дарована хартия, — это подтверждают все современники, — сторонников «чистой» монархии, тех самых, которые называли Людовика XVIII революционером, а Шатобриана якобинцем (веселое оживление в зале), приводила в ужас конституционная монархия, точь-в-точь как сейчас сторонников конституционной монархии приводит в ужас республика. Тогда говорили: «Это годится для Англии», точно так же, как господин Беррье говорит сегодня: «Это годится для Америки!» (Возгласы: «Превосходно! Превосходно!»)

Тогда говорили: «Свобода печати, открытые прения, выступления оппозиционных ораторов и журналистов, все это — беспорядок! Франция никогда не примирится с этим». Ну так вот: она примирилась с этим устройством.

Г-н де Тенги. И ее дела пришли в полное расстройство.

Виктор Гюго. Франция приспособилась к парламентскому режиму, и так же она приспособится к режиму демократическому! Это — еще один шаг вперед, вот и все. (Движение в зале.)

После конституционной монархии страна привыкнет к интенсивному росту демократического движения, точно так же как после абсолютной монархии она привыкла в конце концов к бурному развитию либерального движения, и общественное процветание выйдет из республиканских волнений, как оно вышло из волнений конституционной монархии, выросшим и окрепшим. Народные стремления войдут в определенную колею, как вошли в нее буржуазные страсти. Такая большая нация, как французская, всегда в конце концов приходит в равновесие. Самые ее размеры обеспечивают ей устойчивость.

И потом — следует вам сказать — свободная печать, полноправная трибуна, народные комиции, целые толпы, захваченные одной идеей, народ, этот шумный слушатель, но терпеливый судья, тысячи избирательных голосов, выигрывающие битвы там, где их проиграли мятежи, поток бюллетеней, в определенные дни наводняющий Францию, все то движение, которое ужасает вас, есть не что иное, как брожение прогресса (возгласы: «Превосходно!»), брожение полезное, необходимое, здоровое, плодотворное — прекрасное. И вы считаете это лихорадкой? Нет, это — жизнь! (Продолжительные аплодисменты.)

Вот что я могу ответить господину Беррье.

Вы видите, господа, что в этом споре монархия не может сослаться ни на пользу, ни на политическую устойчивость, ни на финансовые гарантии, ни на общественное процветание, ни на право, ни на факты.

Теперь — так как пора уже подойти к этому — выясним, в чем же смысл нападения на конституцию, которое лишь маскирует нападение на республику?

Господа, я обращаю этот вопрос к старейшим, к поседевшим, но по-прежнему наиболее влиятельным вождям монархической партии, к тем, кто, как и мы, были членами Учредительного собрания, к тем, с кем я не смешиваю — объявляю об этом — благородную молодежь из их партии, которая следует за ними лишь скрепя сердце. Я не хочу никого оскорблять, я уважаю всех членов этого собрания, и если у меня вырвется какое-нибудь слово, которое может обидеть кого бы то ни было из моих коллег, я заранее беру его обратно.

Но все же я не могу не сказать этого: раньше были такие роялисты, которые…

Г-н Калле. Вам об этом кое-что известно. (Восклицания слева. Возгласы: «Не прерывайте!»)

Г-н Шаррас (обращаясь к Виктору Гюго). Покиньте трибуну!

Виктор Гюго. Очевидно, нет больше свободы трибуны! (Протесты справа.)

Председатель. Спросите у господина Мишеля, депутата от Буржа, упразднена ли свобода трибуны?

Г-н Суби. Она должна существовать для всех, а не для одного.

Председатель. Господин Суби, ораторы меняются, а Собрание остается все тем же. Оратор сам создает себе аудиторию. Об этом вам было сказано позавчера, и сказал это господин Мишель, депутат от Буржа.

Г-н Ламарк. Он сказал как раз обратное.

Председатель. Ну, это мой вариант.

Г-н Мишель, депутат от Буржа (с места). Господин председатель, позвольте мне сделать небольшое замечание. (Председатель знаком выражает согласие.) Вы вывернули наизнанку то, что я сказал вчера. И сказанное мной принадлежит не мне. Мысль эту высказал величайший из ораторов семнадцатого века — Боссюэ. Он не говорил, что оратор создает аудиторию; он сказал, что аудитория создает оратора. (Возгласы слева: «Превосходно! Превосходно!»)

Председатель. Если даже перевернуть эту сентенцию, то суть дела от этого не изменится: оратор неизбежно оказывает воздействие на собрание, а собрание на оратора. Сам Руайе-Коллар, отчаявшись в попытках заставить аудиторию выслушивать известного рода высказывания, говорил ораторам: «Заставляйте себя слушать». Я заявляю, что не имею возможности в равной мере обеспечивать тишину для всех ораторов, столь не похожих друг на друга. (Шум и веселое оживление на скамьях большинства. Ропот и различные интерпелляции слева.)