Татьяна Москвина - Вред любви очевиден (сборник) Страница 43

– Я пойду, – ответила Снежана неожиданно звучным голосом.

Вместо доброй православной луны на небе кривился ущербный мусульманский месяц. Ира Голубева шла по краю дороги и думала, что всё это довольно забавно – и то, что она так быстро привыкла к идиотскому имени Снежана, которое зачем-то придумала себе, и то, что её всерьёз приняли за милую девчонку, а была она, как большинство русских, хитра, умна и зла. Она ничего не планировала, так вышло. Уже два года болталась в Питере, поступала в театральный, не брали – предстояло биться в третий раз. Для жизни артистических способностей хватало, для сцены, видимо, нет. Лечила связки, в очереди разговорилась с приятной пожилой дамой, придумала историю. Это называется – «этюд»… Ира прибавила шагу. Нет, пока не страшно. Эльга нравилась ей больше, чем Олег, но ещё больше Эльги Ире нравился коричневый домик с террасой и старой мебелью, которая казалась ей старинной. Она подворовывала, конечно. Девчонки воруют чаще мальчишек и не так тупо.

Дорога от посёлка до кладбища была прямой, а начиная с кладбища, круто петляла, пока не выводила человека к заветной цели, к Щучьему озеру, – с новыми силами обгадить природу. Все обочины этого этапа дороги были засыпаны мелкой стеклянной крошкой: пьяные водители разбивались каждые выходные. А ведь их будто предупреждали, разместив в середине пути кладбище, однако напрасно – пока дурная сила не вытекала с кровью, будущий покойник лютовал, рвался куда-то, может, увидеть родимый град Китеж… Под кладбищенскими соснами и елями лежали непростые тела. Писатели, театроведы, архитекторы, музыканты. Известные люди тоже умирают, приятно. Любой из них прожил жизнь, полную несчастий и склок, но в избранных горел огонь, плавящий жизнь, сгорающей в дух, и тот, кто знает об этом, никогда не избавится от мысли, что бессмертие выдумать невозможно. Праведники здесь покоились рядом с мерзавцами, верующие – с безбожниками, доносчики – с теми, на кого доносили они. Выбирать соседей – привилегия жизни… Ира Голубева шарила фонариком по могилкам, отыскивая балерину Вечеслову, когда к воротам медленно подкатил «форд» и оттуда выпрыгнул протрезвевший от раскаяния Олег Волькенштейн. Она позволила ему кричать смешное чужое имя, а потом жалобно завыла, укрывшись за могучей стелой композитора Выдрикова.

– Ты меня простила? Господи, ноги не держат от ужаса. Я думал, ты вернёшься. Жду, жду, задремал даже… а тебя нет и нет. Зачем ты пошла? Ты что, каждую прихоть пьяного дурака будешь выполнять?

– Я хотела… доказать тебе. Доказать тебе, понятно? – ответила девушка, с радостью чувствуя, что получилось заплакать по собственной воле, значит, тело слушалось, выполняло приказы.

Такая маленькая, дрожащая. Гладить, целовать её было приятно, Олег всегда любил маленьких, нежных. Ощутимо теплело, начинало светать, и становилось ясно, что день будет прекрасен. Они расположились на просторной скамейке театроведа Гриневича, и от выпитого и пережитого Олег и не распознал, как ловко и проворно доставляется его небольшому изящному фаллосу знакомое блаженство.

Через полтора месяца, выпустив испанскую премьеру, Олег вернулся в Петербург и женился на Снежане, которая в качестве приданого рассказала о себе то, что возможно было рассказать. Она понравилась Анне Марковне и сумела внятно объяснить Горькушке, что с нею придётся считаться.

Через неделю после свадьбы, ночью, по дороге со Щучьего озера, нетрезвый Олег не вписался в поворот. Он умер сразу, сидевшая рядом Эльга – через девять дней. Марина Кириллова сломала обе руки и нос. Мертвецки пьяный Горькушка не пострадал вообще.

Ира Голубева, в замужестве Волькенштейн, в ту ночь осталась дома – Анна Марковна не любила спать на даче одна.

Санкт-Петербург, 2006

Дневник

2005 год

Июля 5 число

Комарово, 1-я Дачная улица, дом 30

На часах 00:01

На весах 101,7

Дисциплина: иного пути нет. Иначе я снова превращусь в бедную Танечку и стану плакать, петь и глотать скверный алкоголь. Мне сорок шесть лет, а я, награждённая природой сверх меры, соизволила изрядно расшатать здоровье и психику. Всё время с весны 2003 года по лето 2005 года можно считать стрессовым: но я выбираюсь, я карабкаюсь. Уже тысячи людей прочли мою книгу и, как я и мечтала, содрогнулись вместе со мной – вместо меня. Я люблю это своё больное дитя, я всегда знала, что это должна быть первая по воплощению, злая, вредная, горячая и прекрасная книга. Она будет жить – но мне надо идти дальше.

Я решила писать дневник каждый день, если получится – сразу после полуночи. Моё богатство – время, не знаю, сколько, но чувствую – оно у меня есть. Хранители увели меня сюда, в старенький оранжевый домик, в загробную комаровскую жизнь – хотят спрятать, зарыть среди старых вещей, в чистеньком пространстве с райским садиком, который каждый день пестует хозяюшка, Галина Михайловна, бывший палеоботаник. Это верно – меня надо прятать до поры. Я ужасно беззащитна была долгое время, из-за упрямого чувства, обнажавшего душу. Теперь на повестке дня полное владение собой и своими «средствами». Я не пью, не ем сахара и картошки, строго отношусь к продуктам питания: важно, из чего будем строить новое тело. А мне, по моим делам, нужно новое тело, без этой всей венерианской роскоши – лёгкое, необременительное, здоровое, чистое, звонкое. Революция произошла, и в государстве «Я» воцарился разум. Наконец. Сколько же он натерпелся за все годы странствий моих, с гневом и тоской глядя, как я рвусь за пределы в поисках Другого.

Я не отвергаю прошлого, и совесть моя покойна – я любила, и никто не был из-за меня несчастен. Старалась. В любой печали, в загуле (да какие там у меня «загулы»! смех один) помнила семью, работала, писала. Но сколько сил потрачено на дохлые человеческие проекты! Вот мы и вернулись к себе. Так теперь и будем жить.

Тело пока с трудом отдаёт нажитые килограммы, не понимает новой жизни, чего-то боится, упрямится, тормозит липолиз (расщепление жира). Боится, что это женская истерика, что я опять мучаю его зачем-то. Надо убедить организм, что запущена совсем иная программа – положительная, творческая, что не будет страданий. Китайские мудрецы, если верить Секацкому, советовали – «надо подгонять своё отстающее». Тело у меня всегда было в отстающих.

Я написала статейку про Сашу для журнала «Собака. ру» – «Присутствие духа». Конечно, это идеализация, или, точнее, «монтаж аттракционов». Однажды Серёжа, читая какой-то мой пламенный текст про современника, сказал: «Ты всё выдумываешь, но так обаятельно, что нет сил сопротивляться». Я ответила: «А с вами, мальчики, ничего не придумаешь, так от скуки сдохнуть можно». Но в тексте про Секацкого нет нарочитого выдумывания – он верен, только приукрашен, как бывает с пейзажем в академической живописи. Сашу я знаю с 1994 года, он и тогда был захватывающе интересен как мыслитель, и сейчас. Это чего-то стоит в эпоху обесценки мыслительной деятельности вообще! Саша – ближний, хотя и не близкий человек. Меня поддержал: как прочитал роман, позвонил и поздравил (этого никто не сделал из «фундаменталистов» – я им всем дала текст ещё на дискете), выступил на обсуждении в Домжуре, написал статью. Есть в нём некоторое великодушие. Во всяком случае, он не завистлив.

Удивительны процессы, происходящие с нами, с нашими душами, – и они вроде бы невидимы. Человек не замечает, как он грубеет, темнеет, опускается, портится. Или замечает и строит сложные замки самообмана, чтобы закрыть правду о себе? Да, честность самоотчёта, которую проповедует Секацкий, встретишь редко. И не в полноте своей.

Утром заезжала Люба Аркус на новенькой корейской машине. Хорошая, надо будет накопить и купить что-то вроде этого, когда соберусь водить. Планирую осенью записаться в автошколу. Любе недавно делали операцию на челюсти, какая-то киста воспалилась. Совершенно ненужное страдание. Я несколько отдалилась от Любы не по злости или раздражению – это у меня всегда летучее, – а потому, что мне надо сосредоточиться на своём. У меня позднее развитие, позднее созревание. Эвон – литературный дебют в сорок шесть лет! Только теперь я начинаю ценить и любить время. Мне самой интересно, что из меня может выйти.

Прочла книгу Людмилы Штерн о Сергее Довлатове. Лучше других книг о нём, трезвее и аналитичнее. Там я встретила фразу: «Довлатова считали бабником, но он не мог быть бабником, потому что был алкоголиком» – и сразу прониклась доверием к автору. Но в сущности оказалось то же самое – Штерн стала сама писателем, её волновали её маленькие успехи, и возиться с другом, пусть наизамечательнейшим, было не так важно, как самоутверждаться. Да-с, но кому нужны повести Людмилы Штерн? В том-то и дело, что он был чудом, а они чудом не были. Он пытался как-то намекнуть, что надо заниматься им, а не собой – все решили, что это вот такая гордыня. О, Господи! Довлатов неоднократно предлагал Штерн выйти за него замуж, привлечённый её рациональностью, строгостью. С ней бы он не пропал (так думал он). Лучше бы она, вместо литературного самоутверждения (абсолютно никому не нужного, кроме её полумужской личности), действительно вышла за него замуж. Но разве объяснишь людям, что иной раз полезнее пригнуть своё «Я», послужить другому, пожертвовать амбициями. Никто слушать не станет. И господ настоящих нет – но и настоящие Слуги вывелись, а они ведь необходимы. Никто не признавал в Довлатове господина – подумаешь, парень как парень, такой же, как мы. Да не такой же. Вы могли быть хорошими слугами – а стали самозванцами-«господами».