Коллектив авторов - Сравнительное богословие. Книга 5 Страница 44

Итак, идея вечной жизни в памяти народной, сформулированная Луначарским и начертанная на мемориале Марсова поля в 1919 году, через бессмертие дела Ленина, развивается в факт «бессмертия» его тела — бальзамирование. Приведем некоторые выдержки, из обращений, пришедших в Москву сразу после смерти Ленина:

«телефонограмма ЦКРКП/б/ тов. Сталину. Организация рабочих фабрики «Освобожденный труд»… просят вас принять следующее предложение: тело глубоко уважаемого ВЛАДИМИРА ИЛЬИЧА советуем похоронить на Красной Площади, дабы каждый рабочий, крестьянин, проходя Красную Площадь мог умственно и сердечно (курсив мой — С.А.) сообщаться с дорогим ИЛЬИЧЕМ».[357]

Эти тексты свидетельствуют о том, что концепт бессмертия в отношении Ленина колеблется между вечной жизнью (с мертвым Лениным можно умственно и сердечно сообщается) и идеей реинкарнации:[358]«Ленин всегда живой! / Ленин всегда с тобой! /Ленин в тебе и во мне!». Дух одного человека[359] переселяется во множество людей. Все члены сообщества, продолжающее дело, становятся носителями одного духа.[360]

«Да здравствует партия Ленина вдохновитель и организатор всех наших побед!»,[361]«Наступил и на нашей улице праздник», «Навсегда сохранит на— народ память о величайшем в истории воин сражении» и пр. Эти монументальные граффити — прямое продолжение принципов монументальной пропаганды первых лет революции. В городах устанавливались временные (гипсовые) памятные доски, многократно повторявшие одни и те же слоганы: «религия — опиум для народа», «революция — вихрь, отбрасывающий назад всех, ему сопротивляющихся (надписи на Московской городской Думе — Музее Ленина), «пролетарии всех стран — соединяйтесь», «дело науки — служить людям» и пр.

Воспользуемся описанием путеводителя начала 70-х:[362]«…перед вами открывается панорама площади Героев. В центре — огромный водяной партер. Шесть скульптурных композиций, расположенных на этой площади, изображают подвиги воинов. На противоположной от скульптур стороне — более чем стометровая стена в виде развернутого знамени, на котором читаем слова: «Железный ветер бил им в лицо, а они все шли вперед, и снова чувство суеверного страха охватывало противника: люди ли шли в атаку, смертны ли они?»

Читая это, я испытывала знакомый мне с детства трепет. Попытка вспомнить и вербализовать его — трепета — основание дала следующую силлогическую[363] фигуру: каждый советский человек в своей окончательной реализации — герой. Он бессмертен — об этом свидетельствуют даже его враги. Я — советский человек, следовательно, я принадлежу к этому сообществу героев.[364] Высказанное гораздо проще того, что было переживаемо на площадках мемориала: наблюдаемое мною было частью той реальности, которая была внутри меня.. — Вот они — барабаны моего племени! — Мое внутреннее отзывалось эмоционально на те символы, которые мой глаз легко различал среди прочих визуальных объектов, а опыт антропологического описания позволял квалифицировать как идеологические конструкты. Последнее позволило предположить, что переживаемая мною реакция — не индивидуальна.

Совершив траурное шествие по кругу мы поднимаемся на следующий уровень мемориала. На нем — бетонная скульптура — фигура скорбящей, склонившейся над телом молодого мужчины, лицо которого закрыто знаменем. Композиция памятника точно повторяет Пьету, скорбящую над телом Христа Богоматерь[365]: «Имя твое неизвестно, подвиг твой бессмертен» — начертано рядом. Может быть по этому, из-за безымянности, закрыто лицо? Но, тем не менее, такое композиционное решение кажется странным в совпадении с другой традицией: по церковному уставу монахам при наступлении смерти лицо закрывают воздухом (тканью). Это — то, что я увидела. А вот то, что позже прочитала:

«Из зала Воинской славы вы выходите на площадь Скорби. На этой площади стоит монумент — склонившаяся над смертельно раненым сыном фигура матери. В скульптуре выражена глубокая скорбь и протест всех женщин против войны, уносящей миллионы жизней». Так развернута одна из важнейших ритуальных площадок советской страны. Ленинский курган-мавзолей («сердце нашей Родины») воплотился в апофеозе Мамаева кургана.

Поэтические, изобразительные и прочие художественные и культурные тексты советского времени создают адепты того же мифа, в который посвящались участники мемориальных ритуалов. Собственно — участники ритуалов и адепты мифа — одни и те же люди. Представление о советском народе как о мистическом целом, где каждый является только частью и именно потому — бессмертен, одна из ведущих тем литературы военного и послевоенного времени.

Посвящение в миф, прямым следствием которого была интериоризация императива общественного служения, происходило в ритуале, воспроизведенном на множестве ритуальных площадок, пространственная реализация которых разворачивалась в соответствии с мемориальным каноном.

Воинская доблесть исторической России, гибель за Отечество основывалась на вере в святость мученической христианской кончины и в радость вечной жизни в царствии небесном. В советском мифе все не так: убиенные воины и невинные жертвы советских времен, воплотившись в бронзу и бетон, угрюмо ждут от живых возвращения долга: живи за другого.[366] О том, что вопрос — «я умер за тебя, какой ты?» — нашел отклик в сердцах посвященных в пионеры масс свидетельствуют и мои собственные впечатления, определенные пионерским детством, и рассказы моих сверстников.[367]

Идеология остается сама собой до тех пор, пока она конструируется и пропагандируется властью. Когда же она становится идеологией масс, определяющей картину мира этих масс, она превращается в мифологию. Инструментом такого превращения идеологии в мифологию оказывается ритуал. Ритуальное действо, в отличие от иных социальных процедур, в том числе и репрессивных, непременно имеет добровольную «часть», поскольку оно направлено на преобразование внутреннего пространства его участников (собственно, на их душу). Открытие своего внутреннего пространства для такого внешнего преобразования необходимо добровольный акт. Таким образом, и мифологическая реальность (картина мира) принимаемая адептами, и социальная реальность, сооружаемая ими по законам принятого на вооружение мифа (социальная практика), есть результат свободного выбора посвящаемого. Идея служения людям, основанного на долге перед мертвыми,[368] чью жизнь ты доживаешь и чье дело ты продолжаешь — культурный императив. Он формировался посредством советских мемориальных ритуалов, мифологическими образцами которых оказывались разные лица: степень их бессмертия была различной, но предписывающая (и суггестивная) сила одной и той же.

Советский человек оказывался перед чреватым неврозом противоречием: для того, чтобы стать бессмертным, нужно остаться в памяти народной. Для того, чтобы в ней остаться, нужно совершить акт служения общему делу. В предельном случае этот акт состоит в созидании собственной смерти. Смерти особенной — красной, и — на миру. В конечном счете оказывалось, что для того, чтобы избежать смерти (стать бессмертным), нужно погибнуть.[369]

Этим выводом заканчивается интереснейшее исследование С.Б.Адоньевой, которое мы привели с большими сокращениями. Посмертная «справедливость» в светском исполнении, как видите, мало отличается от посмертного воздаяния, берущего своё начало хронологически самое позднее — от Заратуштры. И в религиозном «воздаянии» и в светском, толпа призывается подчиняться системе, возглавляемой иерархами, вставшими между толпой и Богом.

Эхо восточных иллюзий в современном мире

Многие скажут: это всё в прошлом, нынешнее молодое поколение не верит ни в Христа,[370] ни в советские мифы. Внешне это выглядит примерно так. Но мифологизированное религиозным и светским периодами мировоззрение людей никуда не делось. Поскольку же со второй половины XX века мы живём в новом информационном состоянии (изменилось соотношение эталонных частот биологического и социального времени) — к началу XXI века давление социальной среды на людей стало таково, что те самые жизненные личностные ритуалы, которые ещё недавно навязывались государственной системой и были общими, стали совсем «добровольными» и частными, «атомизировавшими» общество в некое подобие светского политеизма. Каждый из толпы как бы «добровольно» выбирает себе понравившийся ему культ (в настоящее время таковых — множество и они размножаются в темпе соответствующем частоте изменения базовых прикладных технологий) и какое-то время живёт мифом этого культа, поддерживая соответствующий эгрегор. Затем интересы могут «добровольно» измениться и культ будет поддерживаться другой.[371]