Автор неизвестен - Журнал День и ночь Страница 45

Ровно 50 лет назад покончил с собой, как утверждают словари, грузинский поэт Галактион Васильевич Табидзе. 17 марта 1959 года в ответ на предложенье — читай: на предписанье власти — заклеймить позором уже исключённого из Союза писателей Бориса Пастернака — Галактион выбросился с балкона четвёртого этажа тбилисской больницы. Это был бурный день гижи марти — сумасшедшего марта, когда спутаны все времена года, и в течение дня снегопад сменяется дождём, вьюга — солнечным затишьем, затишье — грозой с ливнем. Притом зацветает миндаль уже как результат, как исход этого хаоса. Такой день Галактионом описан, и не один. И, кажется, в самой поэтике остались его невероятные приметы во всей их яркости. В тот день явились к одру Галактиона уже знакомые ему двое мальчиков — посланцы двух ведомств — гэбэшного и писательского. Склонный к розыгрышу поэт расхваливал стиль документа, обоюдоведомственный, так сказать, но отправлял мальчиков назад с какими-то мелочными придирками. Так было дважды. Свою подпись Галактион мог оставить только под шедевром — кратким, сильным, исполненным патриотического гнева и презрения к врагу. Именно подписи первого поэта Грузии не хватало под этим текстом.

И вот, комсомольские ребята В. Семичастного, должно быть, отцы нынешних распорядителей жизни, стоят со своей телегой перед 67-летним, насквозь изработанным циррозным стариком. «Чучело Галактиона».

Сквозь слёзы — это у него всегда, говорил Булат — глядит он на мальчишек, поворачивается, открывает балконную дверь и переваливается грузным телом через перила.

Я умру как лебедь —

написано ещё в юности. Зарок исполнился.

Это могло быть и раньше. Например, в 39-м, когда увезли его жену, Ольгу Окуджава. Но в 59-м со всей полнотой сказался протест, глухо слышный в стихах. И одним молчаливым жестом выражено и покрыто всё.

— И тут он нас опередил! — вырвалось у прибежавшего в больницу Ираклия Абашидзе. — Я никогда не думал, что у человека столько крови!

В пору политического кретинизма, под которым кроется дьявольский расчёт, в пору общекавказской явной и скрытой войны, в позорном обиходе всматриваться в лица кавказской национальности, отыскивая в них злые намерения, — я хочу напомнить, только не знаю, кому — о крови Галктиона на булыжниках больничного двора. Её стало ещё больше, она свежа и жива. Ею искуплено московское малодушье. Самоубийство грузинского поэта — на деле убийство, а помимо всего, — творческий акт, ответ кровавой эпохе.

На каком-то собрании писателей какой-то критик сетовал на оскудение грузинской поэзии после Акакия, Ильи, после Важи Пшавела. Галактион спустился из зала и стал молча прохаживаться перед трибуной невольно замолчавшего критика. Потом вышел в боковую дверь.

Всё вызнает и переврёт колпак учёный.Горячкой белой тот помрёт, а этот — чёрной.Зажарят одного в аду, другого — заморозят.Я постою, я сам уйду. Тебя увозят.Я — тень, далёко, на краю, — сторожевая.Нельзя стоять, где я стою: земля кривая.А правый небеса коптит — и нету сладу.Галактиона тень летит — ввысь по фасаду!Чей стыд ты искупил, старик, — и в небо?Семь лет перевожу твой крик — тависуйлеба!

Свобода!

Это он кричал, падая, или не это? Быть может, кричал; Ольга?

В юности написал:

Я умру как лебедь.

Каждый волен толковать лебединый крик по-своему.

Прогулочная плоскодонка,Помахивают два весла.Родившемуся лебедёнкуЗдесь отрубают полкрыла.Живут под зноем и по снегом,Утратив чудо естества,Столь радикально человекомВоспитанные существа.Одни не могут — не летают.Другие могут — не хотят.Так высидят, так воспитаютСебе подобных лебедят.Податлива природа птичья,Испорченная под шумок.Бесчеловечности постичь я,Как бесконечности — не мог... стоят хрустальные погоды.Пруд подмерзает в октябре.А это — гнев самой природы:И заполночь, и о заре —Озёрный, скорбный и прекрасный,Вопль одинокий и родной —Летает в каменном пространстве,Перекликается со мной.

г. Кострома

Александр Медведев

А видений чураться не надо

Деньги вперёд

(цыганская повесть)

Ай, у цыгана дочка больна.Лекарь пощупал — точно, больна.Ведьму позвал — испугалась она.Шепчут ромалэ — сглаз, белена.Ай, твоя старшая стала бледна!

Юная грудь каменеет, болит.Катя себя обнимать не велит.Катенька денег шибать не идёт,русые косы свои не плетёт.

Волосом светлая — в бабку пошла:воля цыганская чадо нашлаили украла — бабка была,ой, на-на, ликом бела.

Да и отец не тёмен лицом,век не ходил серьгой да кольцом,шляпы, однако, снимать не привык.Крепок рукой, ещё не старик.

Ребе в Одессах он деньги давал,золота много монахам совал.Свечи заказывал — в толщу руки.Богу велел передать: «Помоги».

Екатерина тонкой свечойтает и гаснет, укрыта парчой.Пышных подушек жар истомил.Милых подружек гомон немил.

Вот он пошёл в полуночный раздол,В поле костёр искроглазый развёл,бросив угрюмо: «Со мной не ходить.Время пришло кое с кем говорить».

К небу, как волк, запрокинул кадыки захрипел: «Ты могуч и велик.Кто я? Я вор, и таков мой народ.Но — я давал Тебе деньги вперёд!»

Падают звёзды с небес на холмы.Оцепенели волы, как волхвы.Плёткой хлестнул он землю в сердцах.Брызнули к небу искры и прах.

— Только красивые деньги давал.Мятых лавэ я не брал у менял.Слуги Твои принимали бакшиш.Где же Ты сам? Почему Ты молчишь?

Слышал — Ты благ к простоте, нищете.С вором висел на римском гвозде!Знаю — меня искупленье не ждёт.Но я давал Тебе деньги вперёд».

Злыми слезами слова погасил.В табор вернулся, горилки спросил.Пил до рассвета, думу гадал.Утром все деньги народу раздал.

В полдень коней и повозки раздал.Сёдла парням безлошадным раздал.Золото в ярости всё раскидал.И в пыль-дороге ковры раскатал.

Третьего дня в домовину леглаКатенька, любая дочь, и была,словно невеста, в гробу хороша,так, что в куски разрывалась душа.

Вскорости табор ушёл и забыл.Новую степь, как жену, раздобыл.Стал близ могилы жить он один,сам себе раб и господин.

Ходом светил возвратился когдачерез три осени табор сюда,весть разносили майдан и шинок —странную быль среди здешних дорог:

где ни бахчи, ни отар, ни жилья,видят ночами, подобьём копья,пламя костра — подойдёшь: ни души.Только два голоса слышно в тиши.

Спорят? Пожалуй. Но так, как прибойгорькой волной с побережной дугой.Камень о камень — возглас, ответ.Этому спору скончания нет.

А подойти разобрать хоть словцо —только огонь опаляет лицо.

Видение о разрухе

Светотени бессонницы вздор наплели,взор опутали — вот и явилось,проросло меж каменьев кремлёвской земли,поднялось во весь рост, оветвилось;толпы сорных берёз побежали оплечодичавших имперских палаццо.Угро-финской тайги возрождённая речьхвойным шумом пошла — и растительный смерчстал по улицам мёртвым шататься.Третий Рим! Твои кольца похожи на срезисполинского дуба.И теперь ты во власти хвощей и древес,словно в джунглях покинутый Будда.Как студенты, козлята со смехом бегутвдоль гранитных твоих парапетов.Плетья хмеля, как пальцы слепого, текутПо колоннам университета.Ни великой чумы,Ни вселенской войны —лишь унынье разрухи народной,чьи следы под бурьяном всё меньше видны,покрываемы жизнью упорной.Пусть зелёный огонь возвращенки-землисогревает простор семихолмный!Те, кто были здесь, жили, безумны и злы,вдаль куда-то ушли и пропали вдали…Город сей, по преданью, верховный,как кострище, зарос милосердной травой;и, подобно твердыне Ангкора,груды серых домов над рекою Москвойоглашаются ветром и волчьей тоской.И с землёю сровняются скоро.

Так на кухне, у газовой розы, поэтпред виденьем распада пасует.Дикий образ, кентавр из причуд и клевет,орды хищных растений рисует.Как радист, что на контур своей УКВпринимает сигналы крушений,он сидит до утра в одинокой Москве,грозовой, беспокойной, весенней.

Это только «поэзия», вольность пера,дегустация умственных ядов.Но пора и о будущем думать, пора.А видений чураться не надо.

Карлик