Анатолий Уткин - Как пережить экономический кризис. Уроки Великой депрессии. Страница 45

Глава десятая Сравнивая Великую депрессию и мировой экономический кризис нашего времени

Отличие современного кризиса от кризиса 1929 го да заключается в том, что с 1930-х годов сущест венно изменились подходы к проведению монетар ной и фискальной политики, изменились экономи ческие теории, на которых данная политик; основывалась. В 1930-е годы Федеральная резервназ система почти не принимала никаких мер, чтобы за медлить банковскую панику. В то же время прави тельство активно противилось формированию бюд жетных дефицитов (Клинтон) и старалось баланси ровать свои бюджеты, если экономике грозил; депрессия.

Нынешний кризис государственные институты Америки встретили, задействуя ФРС и стремясь использовать опыт 1930-х годов с самого начала. Экономисты и политики имеют опыт противостояния Великому кризису и менее значительным спадам XX века. Не должно быть сомнении в том, что США на долгие годы останутся важнейшим элементом мировой экономики (даже если эта роль несколько ослабнет). Всемогущество 1990-х годов подточить не так-то просто. Нам не ведомо, в каком виде выйдет из текущего кризиса экономика основных стран и кто посягнет на роль следующего мотора глобального роста потребительского спроса. Но с определенной уверенностью можно сказать, что впереди лежит период ослабления Соединенных Штатов, время, когда различные крупные экономики будут развиваться более самостоятельно, чем раньше. Для Америки период всевластия и всемогущества, период 1985–2000 годов ушел в прошлое. В то же время финансовый кризис заставил Америку забыть о высоких идеалах и задуматься об экономической целесообразности. По мнению Генри Киссинджера, «самым значительным событием 2009 года станет трансформация Вашингтонского консенсуса, согласно которому рыночные принципы. должны быть выше национальных границ. В глобальном масштабе эту позицию отстаивали ВТО, МВФ и Всемирный банк. Периодически возникавшие финансовые кризисы интерпретировались не как предупреждающие сигналы, что что-то не так в индустриально развитых странах, а лишь как некая аберрация в мире развивающихся экономик, которая может быть исправлена с помощью внутренних жестких мер. По сути это политика, которую передовые страны не были готовы применить к самим себе» [57].

Важность руководства

Гений Рузвельта сказывался в том, что он не только умел понимать, он умел успешно убеждать — зная жизнь, общее настроение, зная аргументы, необходимые в демократическом государстве. Рузвельт учитывал общественное мнение. Определить верный курс — это еще полдела; вторая половина — это убедить миллионы столь разных американцев следовать ему. В двадцатом веке Америка не имела лучшего оформителя морального, душевного и политического состояния нации, чем Франклин Рузвельт. Ему было присуще еще одно великое для политика качество: он видел пик силы противоположной стороны и имел нервы выжидать. Лишь когда силы противника переваливали за этот пик, он наносил ответный удар. Чувство времени, чувство готовности и неготовности было в нем абсолютным.

Франклина Рузвельта никогда не готовили к политической стезе. Ему предстояло быть уважаемым адвокатом и респектабельным землевладельцем, а не возбудителем чувств у сбитой с толку толпы. И сам росший в Гайд-Парке, Рузвельт далеко не сразу обнаружил в себе магнит, притягивающий к себе людей. Никто из близко знавших Франклина Делано Рузвельта в детстве, отрочестве и юности не подозревал, что имеет дело с политиком, который изменит двадцатый век.

Старый Гарвардский университет был желанным местом для Франклина, он окунулся в его атмосферу с желанием проявить энергию в общественной, спортивной и научной жизни. Критичность его вкуса сказалась в позднейшей ремарке: «В течение четырех лет я изучал экономику, но все, чему меня учили, не согласовывалось с истиной». Исключение составляла как раз не очень почитаемая в университете американская история. Тема курсовой работы — «Семья Рузвельтов в Новом Амстердаме»! Студент перерыл архивы, шел за строками Библии, вчитывался в старые газеты. И пришел к примечательному выводу: «Одна из причин — возможно, главная — жизненной силой Рузвельтов является их откровенно выраженный демократический дух. У них никогда не было ощущения, что, благодаря преимуществам, данным от рождения, они могут сунуть руки в карманы й благоденствовать, ничего не делая. Скорее они чувствовали, что, ввиду благоприятных обстоятельств своего рождения, они не имеют извиняющих мотивов для пассивности в отношении общества».

Отсюда, от истории, лежит прямой путь к политике — скорее, в джефферсоновском духе, к богатым и знатным направить свою энергию не на накопительство, а на благо сограждан.

Близко знавший Рузвельта Гарри Гопкинс, отмечая колебания своего шефа в малых проблемах, настаивает, что «в больших вопросах — в вопросах большой, реальной, постоянной значимости он никогда не изменял себе, он никогда не спускался со своей высоты». И Элеонора Рузвельт, не лишенная критического чутья, утверждает, что на протяжении всего своего жизненного пути ФДР никогда не уклонялся от главной цели — сделать жизнь своих соотечественников лучше. «Тысяча и одно средство были использованы, изменения курса были налицо, но эта цель всегда и везде оставалась главенствующей». Подводя итоги, историк Артур Шле-синджер пишет, что этот президент всегда был на стороне жизни, действия, движения вперед, будущего. Его феноменальная жизненная сила мобилизовала жизненную силу его страны, и это обеспечило его историческое бессмертие.

Когда на перевалах истории другие вожди, в других странах стараются реализовать нечто большее, чем сочувствие простому человеку и скромным людям, они демонстрируют полное незнание истории. Ее главная ниша для тех, кто выведет свой народ из обрушившихся на него несчастий. Солидарность — вот ключевое слово. С нею мы смело можем не бояться ничего, кроме самого страха.

Прав философ Исайя Берлин, указавший на исключительную человеческую чувствительность Рузвельта, на его знание, сознательное и бессознательное, надежд, страха и устремлений того множества людей, которые составляют народ. Это вольное или невольное знание, считает Берлин, было главным источником его величия, его гения, его места в истории. Словно различные потоки разнообразного общества отразили общую сейсмограмму в его нервной системе. Но знания было бы недостаточно. «Прежде всего, — пишет Берлин, — он был абсолютно бесстрашен. Он был одним из немногих государственных деятелей двадцатого века — да и любого века, — который не имел страха перед будущим».

При всей внутренней противоречивости своих действий он спрессовал солидарность и единство своего народа в двух крупнейших испытаниях двадцатого века. Он сумел сделать единой страну разительных социальных, культурных и расовых контрастов, он нашел то общее, что объединило великую нацию эмигрантов. Он остановил деградацию и придал энергию сползающей в апатию стране. Тысячи помыслов, миллионы надежд он сплавил в оптимистическое движение вперед, спасая экономически — строй, социально — общество, психологически — народ. Ища баланс «за» и «против», Ф. Перкинс приходит к выводу: «У него были почти прорывы ясновидения, понимания трагического разнообразия интересов, не имеющих, казалось, отношения друг к другу».

Историк Эрик Лараби ставит во главу угла тот факт, что «понимание взаимосвязанности вещей, людей и процессов было для него не условием, а главенствующим принципом — и это позволило ему не только охватить проблемы, но и передать это всему населению страны… Осуществляя руководство, он заслужил благодарность своих соотечественников».

Был бы мир иным, если бы Рузвельт находился у власти еще несколько лет? Выступая в 1971 году, один из лидеров его «мозгового треста» Рекс Тагвел ответил: «Безусловно». «Если бы он прожил еще двенадцать лет, то был бы избран на пятый и шестой срок», он избавил бы страну от ошибок Трумэна и Эйзенхауэра. После его смерти мир «лишился разумного курса. Ему смерть не принесла несчастья, для оставшихся живыми — принесла». У ФДР были уникальные черты — только он мог создать государство, где происходит общий подъем уровня жизни. И только он смог бы наладить более правильный атомный мир, сделать ООН эффективным инструментом. Его наследники в Белом доме поневоле должны были отвечать на вопрос, «что теперь осталось делать?» До какой степени оставаться лояльным ФДР? Стиль президентства отныне был изменен, отныне владельца Белого дома нельзя было считать самым большим отшельником в стране. «Рузвельт, — пишет историк Хью Галлахер, — был главнокомандующим, экономистом, дипломатом, посредником, законодателем, отцом народа. Он внушил уверенность в час отчаяния. Он привел к победе после громких поражений. Все новости, все события отныне проистекали из Белого дома, фактически от самого президента. Этим президентом был Франклин Д. Рузвельт, и такова была его концепция президентства». Воспроизвести такое президентство не дано практически никому, «особенно в послеядерный, кибернетический, синергетический век». Английский историк Годфри Ходжсон приходит к выводу, что «Рузвельта нельзя упрекать за исключительные личные таланты, еще меньше — за перемены в последующих поколениях, в которых он никак не виноват… но Рузвельта почти можно упрекнуть за то, что его наследники не сумели оправдать слишком завышенных надежд, порожденных его талантом, его президентством». И до сих пор остро звучат слова великого президента, что «мерой здоровья общества является его отклик на беды самых нуждающихся» — критерий справедливого правления.