Дмитрий Коваленин - Коро-коро Сделано в Хиппонии Страница 45

Японский этнос подобен могучему муравейнику, принадлежность к которому для каждого муравья — основа жизнедеятельности, залог радости и удовлетворения бытием. Раствориться в группе, действовать сообща, ибо один — ничто, слиться в едином порыве… Подчеркнем, это — в крови всей нации издревле, без какой-либо насильственной идеологизации сверху. Иначе говоря — им так хорошо. Так живут пчелы, муравьи, многие виды рыб и птиц, с которыми японцы себя то и дело отождествляют. Наверное, так когда-то жили мы все — повинуясь Природе. Одна из двух действующих религий страны, Синто, до сих пор благодатно питает их потребность видеть бога в любом предмете повседневной жизни.

Именно этот инстинкт слияния с естеством и определял их понимание гармоничного и прекрасного до последнего времени. С большим трудом даже в современной Японии приживаются европейские литературоведческие термины. Вплоть до конца XIX века «авторский язык» в нашем понимании для японского писателя не представлял особого интереса, хотя нечто похожее можно иногда встретить на отдельных страницах — как один из приемов для «особо напряженных» описаний. Гораздо естественнее для японца избежать прямого давления собственным мнением на собеседника, предоставить тому додумать недосказанное и не давать определенных оценок — ни смысловых, ни эмоциональных.

Ну и, конечно, еще один чрезвычайно важный фактор, повлиявший на уникальность японского литературного потока: иероглифика. С древних времен стремление скорее рисовать свои мысли, нежели излагать их «мертвыми» буквами, приучило целую нацию неосознанно экономить слова. То, для чего нам требуются целые гроздья связанных слов (когда-кому-что-как-делать), в японском может выражаться одним-единственным глаголом, сердце которого — иллюстрация-иероглиф. Старейшая же «болезнь» обычного японо-русского перевода — невыносимое многословие, и это естественно: ведь имеет место не столько перевод смысла слов (что более привычно между европейскими языками), сколько перенос образа в другую, изначально чуждую ему среду. Перенос туда, где он и не мог бы появиться естественным путем, когда бы за это намеренно не взялся человек.

Того, кто погружается в эту среду, порой охватывает отчаяние: стоит ли вообще пытаться передать непередаваемое, если чужой язык устроен для совершенно иной жизни? Если для объяснения сложнейших, а то и вовсе несуществующих в нашем мире вещей и понятий они находят простые, с детства привычные для них слова? Если даже коротенькое стихотворение, легкое, как дыхание младенца, грозит обернуться громоздким философским трактатом — и потерять то, ради чего появилось на свет?

Поэтому я, например, не сторонник перевода танка на русский язык «классическими» ступеньками 5-7-5-7-7. Мне кажется, слова русского языка даже визуально слишком «тяжелы» для того, чтобы выстраивать текст по схеме из пяти строк. Переводя Тавару Мати, я всегда ужимаю «наше» танка до трех-, от силы — четырехстрочной формы. Убежден, так лучше сохраняется непосредственность видения мира, которая настолько свойственна личности поэта, что было бы обидно потерять ее в громоздких нерифмованных пятистрочиях.

И, пожалуй, последнее… Я бы назвал всю их литературу «одинокой для одиноких». Для одиноких писателей, одиноких читателей, одиноких переводчиков — в общем, для обычных людей. Оттого, может быть, и Красота у них всегда немного печальна, о чем бы веселом ни шла речь. Ведь они никогда не говорят тем языком, которым пишут, и редко пишут так, как говорят. Разговаривать надо звуками, писать — картинками. Рисующий же — пусть даже записку соседу — существо бесконечно безмолвное. Будто черная бездна молчания открывается в душе, пожелавшей прикоснуться хоть словечком к кому-то живому рядом…

Мне всегда казалось, что писательство по-японски — нечто замершее в полете. Некий «вечный рывок» из беззвучия человеческой мысли. Привыкнуть к этому не всегда легко, но однажды привыкший может открыть в себе настолько новый, соблазнительный и непознанный мир, что, право же, стоит пытаться…

Спонтанные пять минут Токио на квадратный километр: отвесный железобетон, заросший плющом. Кучки пухлых комиксов в корзинах перед распахнутыми зевами подземки: два или три бесполых субъекта роются в них, оттопырив заплатанные джинсовые задницы. Стинг обжигается утренним кофе в «Хард-Рок Кафе» на Роппонги. Повсюду улыбки, но это ничего особенного не означает. Угрюмое черное дерево, толстое, как баобаб, и страдальческое, как кающийся грешник: стиснуто в бетоне — зато отражено пятикратно в стекле. Общий фон: серое, клочьями, небо и — осколками радуги — витрины и фотографии. Контраст: азиатские лица, а в рекламе на стенах вокруг — европейцы. В центре громадного города через дорогу скачет лягушка…

Книги, книги… Бестселлеры-покетбуки и роскошные фотоальбомы, журналы для домохозяек и батареи томов мировой классики до потолка забивают бесчисленные каморки с раздвижными стеклянными дверями, киоски пригородных станций метро. Каждый божий день все новые лица и имена появляются и исчезают в витринах, сливаются с отражениями прохожих, высвечиваются на миг под взглядом случайной студенточки, заскочившей в лавку переждать короткий весенний дождь…

Вряд ли, конечно, большинство из них смотрит на все эти коллажи как-нибудь по-особенному. Размеренно-разнообразно — к этому тоже можно привыкнуть. И во сто крат легче нам писать про них, нежели им про самих себя. Поэтому если кто-то очнется и глянет со стороны — это уже событие. Ну а если сумеет и других настроить на салатовую мелодию джаза, где темой становится все, что вокруг…

…26 лет, школьная учительница. Первая в ее жизни книга, сборник стихов, первым же тиражом расходится за полтора месяца. К 1991 году в одной только Японии было распродано уже около четырех миллионов экземпляров.

«Объедение!» —воскликнул ты, и отнынешестое июля — День рожденья салата.

Так написалось человеку однажды утром, и вряд ли он мог даже подумать в ту минуту, какое негодование вызовут эти простые слова у блюстителей национальной культуры. «Опошление классических канонов, низведение древних традиций до уровня обывателя — да просто литературное хулиганство!..»

Весь сборник «Именины салата» (Сарада Кинэнби, издательство «Коданся», Токио, 1987) — 434 коротких стихотворения — был написан в жанре пятистишия танка.

Воспоминания — как винегрет:«Хранить в замороженном виде».«Древней классической формой — о консервированном горошке?!»

В VII веке — придворная песня. Позже — один из способов выражения мысли дзэн-буддистских отшельников. И затем, уже к раннему Средневековью, — канонизированный литературный жанр. Образы и символы шлифуются веками, застывают, будто кирпичи после обжига. Древнеяпонский письменный язык камбун невозможно воспринимать на слух, ибо он сплошь состоит из китайских иероглифов, не предназначенных для устной японской речи. «Поэзия молчащего слова».

XII век. Заботясь об увековечении культурных ценностей, да и себя заодно, Император самолично отбирал для создания великих антологий лучшие стихи и прежде всего — песни, в которых запечатлены времена года:

«И повелел Он избрать из тех песен — самые различные: начиная с тех, где говорится, как украшают волосы свои цветами сливы; все песни — где говорится о том, как слушают кукушку, как срывают алый лист клена; и кончая теми, где любуются снегом…

Избрать повелел Он и те, где образами цапли и черепахи возносятся думой к Государю и славословят людей; где при виде осеннего хаги и летних былинок мечтают о милой; где, подойдя к горе Застава Встреч, с мольбою складывают руки…»

Слоговая азбука японского языка, исключающая понятие рифмы, задает свои жесткие требования приемам стихосложения. Очарование стихом начинает зависеть и от того, насколько виртуозно вложена поэтическая мысль в строго определенное количество слогов на каждую строку. Наиболее популярной из таких форм и становится танка: 5-7-5-7-7.

KokoronakiMi-no то aware waShirarekeriShigi tatsu sawa-noAki-no yuugure

Отрешенный,И я печальПознал!Птицы подымаются с болотВ осенних сумерках.

Можно представить теперь, насколько призрачны попытки переноса — хотя бы условного — таких принципов выражения в русскую поэтико-языковую среду. Особенно если «мертвыми» буквами приходится пересказывать «живые» картинки-иероглифы…