Василь Быков - Долгая дорога домой Страница 46

Вдруг возник момент, который снова угрожал переиначить мою судьбу, что, естественно, очень меня обеспокоило. Меня опять вызвали в военкомат и дали заполнить пространные, в несколько страниц анкеты. Да еще в шести экземплярах. Зачем — мне не сказали, но скоро до меня дошли слухи,[201] что офицеров-резервистов артиллерийского профиля собираются вновь призвать в армию, чтобы переучить их на ракетчиков. Из-за того, что в моих аттестациях были отмечены мои математические способности, я попал в число подлежащих призыву. Это мне совсем не понравилось, но что я мог поделать? Один наш журналист был знаком с офицером из военкомата, подполковником, человеком довольно милым. И мы пригласили его в ресторан. Любитель хорошо выпить, к чему пристрастился еще на войне, подполковник сочувственно отнесся к моей проблеме и спросил, нет ли у меня родственников за границей? За границей, к сожалению, у меня не было никого. Тогда он спросил: «Может, кто-нибудь из ваших родственников пропал во время войны без вести?» И я вспомнил двоюродного брата Миколу, о котором и написал в соответствующей графе анкеты: что мой брат Николай живет в Западной Германии. Этого было достаточно, чтобы от меня отцепились. (Пусть простит мне мой несчастный брат, в 19 лет сложивший свою голову на войне. Он мертв, но сделал доброе дело живому.)

Отложив капитальный труд, — перевод большого романа Мележа — Миша Горбачев довольно оперативно перевел мою «Альпийскую балладу», и вскоре она была напечатана в нескольких номерах журнала «Огонёк». Иллюстрации к ней сделал знаменитый график Пинкисевич. Это были замечательные иллюстрации, выражавшие смысл и дух повести, а не сомнительный плод самовыражения художника, с чем сплошь и рядом встречаешься сегодня.

Напомнила о себе и Белорусская киностудия — сказали, что по «Балладе» можно снять очень красивый, романтико-патриотический фильм международного звучания. Я не нашел аргументов против. Должно быть, муки, которых я натерпелся с «Третьей ракетой», стали забываться, думалось, что теперь будет иначе: в кино, как и в литературе, каждое очередное произведение не похоже на предыдущее и имеет свою судьбу.

Как пишутся сценарии, я уже знал, и довольно быстро что-то накропал. Снимать фильм взялся опытней режиссер Борис Степанов.[202]

Когда-то Алесь Адамович говорил, что все советские режиссеры одинаковые и отличаются друг от друга разве что отношением к сценарию. Одни без конца переделывают его сами, заставляют делать это автора, а то и нанимают помощников. Другие, получив сценарий, бросают его в мусорную корзину и снимают, как хотят. Какие режиссеры предпочтительнее — неизвестно, но результат всегда одинаковый.

Мой предыдущий режиссер Ричард Викторов, видно, относился к первой группе режиссеров, он выжимал из меня и других, кто работал над фильмом, все соки, добиваясь совершенства. Степанов же, как только получил утвержденный сценарий, сразу где-то исчез. И только когда съемочная группа выехала на натурные съемки, пригласил автора приехать, прежде всего затем, чтобы отдохнуть на природе.

Я поехал. Съемки проводились в районе Таберды, на Северном Кавказе. Природа там, конечно, красивая: поросшие лесом горы, бурная речка, хотя и не такая, как в Альпах. Каждые горы, очевидно, имеют свои особенности, свой характер. Несовпадение пейзажа было первой уступкой обстоятельствам во вред искусству. Второй стало несоответствие актеров, прежде всего они не соответствовали друг другу. На роль Ивана пригласили уже знакомого руководству «Беларусьфильма» Станислава Любшина, на роль Джулии — Любу Румянцеву. И актер и актриса — каждый сам по себе — были, может, и безупречны, но гармоничный дуэт не составляли. Тем более, что на съемках сразу стали конфликтовать, и выйти из этого конфликта не смогли до конца съемок. Естественно, это негативно влияло на весь коллектив. А тут еще начались творческие (переросшие в личные) поединки характера режиссера с характером оператора Толи Заболоцкого. Оператор, говорили, тянул одеяло на себя, режиссер сопротивлялся. Наконец, как видно, уступил. И фильм получился ни то, ни сё. А жаль. По-моему, в сюжете были определенные кинематографические возможности и при надлежащих условиях можно было сделать красивую, поэтическую трагедию любви. Увы, не вышло.[203]

Как-то заглянул в редакцию Валя Чекин, сказал, что купил лодку с мотором и пригласил прокатиться по Неману.

Взяв с собою своего сына Васю (он к тому времени подрос), отправился через пешеходный мост на другой берег Немана, где был лодочный причал. Среди множества моторок нашли Валину. Валя запустил свой «Ветерок», и мы потихоньку поплыли вверх по реке. С воды я еще некогда не видел берегов Немана, отмелей, обрывов, прибрежных селений и боров, всё для меня было новым и привлекательным. Но Чекин увлекся не только моторкой, пристрастился к рыбалке и однажды показал мне снимок — свою «визитную карточку рыболова»: он с удочками возле перевернутой резиновой лодки, на днище которой целая гора лещей. «Тридцать штук, — сказал Валя. — За одно утро».

Это разбудило в моей душе полузабытую детскую страсть: я ведь тоже когда-то самозабвенно удил в своем озере плотвичек. Скоро я тоже купил мотор (более сильный — «Вихрь») и лодку «казанку»; по протекции Валентина получил на лодочном причале место. Вдвоем с Валей мы стали носиться по Неману, рыбачили. Однажды отправились с ночлегом на старицу, под Мосты, но там мелочи на ушицу наловил мой Вася, а у нас с Валентином не клевало. Помимо рыбалки река захватывала сама по себе, и однажды мы пригласили из Минска друзей, чтобы и им доставить радость. Приехали Матуковский, Гилевич, Буравкин со своей всегда юной Юлей. Мы нашли неподалеку от берега уютный лужок и устроили пир. С шашлыками. Рыба в Немане упрямо не хотела ловиться, ее уже почти не было в реке, особенно после того, как заработал азотно-туковый комбинат. Говорили — ничего страшного, стоки очищаются. Но как-то утром мы увидели на причале множество рыбин, плывущих вверх брюхом; на дюралевых лодках облезла краска…

К рыбалке я быстро остыл, понял, что рыба меня не любит.

В ту пору часто ездил в Москву — по издательским делам и на разные мероприятия Союза писатели СССР.[204] На одном из мероприятий в Центральном доме литератора познакомился с критиком и литературоведом Лазарем Лазаревым, о котором много слышал, а тогда впервые пожал его искалеченную на войне руку. Позже мы изредка встречались в Москве, я бывал у него дома, познакомился с его милой женой, умницей Наей. Лазарь стал моим другом и проницательным критиком, написал обстоятельную книгу о моем творчестве. Примерно в то же время в Москве, кажется, в ресторане ЦДЛ, впервые встретился с Юрием Бондаревым, с которым меня познакомил Григорий Бакланов. Тогда эти зачинатели «лейтенантской прозы» дружили и в голову никому не могли прийти, что когда-нибудь жизнь их разведет. Но, как ни странно, получается так, что жизнь чаще разводит, чем сводит.

На очередном президиуме СП БССР рассматривался внеочередной вопрос — исключение из СП переводчика Василя Сёмухи.

Василя Сёмуху многие знали в Минске как переводчика с немецкого. Окончив в свое время Московский университет, он посвятил себя переводам немецкой прозы и поэзии. Перевел «Фауста». А жил он тяжело, квартиры в Минске у него не было, скитался с семьей по частным углам. Многочисленные просьбы, с которыми он обращался к руководству СП насчет квартиры, ни к чему не привели, и Сёмуха, отчаявшись, написал письмо в немецкое посольство в Москве. Дело в том, что во время войны немцы сожгли дом его родителей, и Сёмуха просил посольство помочь ему издать перевод «Фауста» и посодействовать в получении квартиры. Письмо, разумеется, было перехвачено КГБ и возвращено в Минск с требованием принять меры.

Перед заседанием президиума писатели в кулуарах обсуждали неординарный случай. Чуть ли ни всем было жаль хорошего хлопца Сёмуху, который совершил глупость. Разве можно просить помощи у врага? Иван Чигринов сказал, что он даже под угрозой смерти так не поступил бы, потому что враг есть враг. Всегда. Некоторые говорили, что на первый раз Сёмухе можно простить. Буравкин сердито сказал, что этот номер с исключением не пройдет — не те времена. Валя Тарас лаконично заметил — всё те же.[205]

Началось разбирательство. Писатели из партбюро чуть ли не плакали от обиды, которую нанес республике-партизанке Василь Сёмуха. Иван Новиков, спецкор «Правды» в Минске, требовал самой суровой кары. (Это тот самый Новиков, который спустя год сказал об авторе этих строк: «Мне бы автомат в руки, я бы в него весь магазин…» Пилил Пестрак, никогда не служивший в армии, услышав эти слова, спросил: «Хлопчики, а сколько патронов в магазине?» «Пятьдесят два», — сказали ему знатоки. Пестрак многозначительно поднял вверх палец: «Ого!»)

В результате голосования Сёмуха был исключен из Союза почти единогласно. Воздержался один Василь Быков.