Живой Журнал. Публикации 2017, октябрь-декабрь - Владимир Сергеевич Березин Страница 46

Вдруг тракторист вылез по колесу на крюк, наклонился и что-то сделал там. Трос ослаб, а тракторист снова забрался в кабину и дёрнул. «Японка» не двинулась с места, что-то журчало под днищем, а трактор стал удаляться. Сердце Володи затопило ужасом, как это поле грязью. Раевский понял, что они одни в этом бескрайнем грязевом море. И такое чувство тоски навалилось на него, что захотелось запеть какую-то протяжную русскую песню, из тех, что поют нищие на вокзалах.

…Но нет, это просто трактор выбрал слабину, «японка» снова дёрнулась, и они поплыли дальше, разводя в обе стороны тугую коричневую волну. Через полчаса связка добралась до твёрдого и ухабистого просёлка, а по нему — и до избы самого тракториста.

Они решили не разлучаться, и Рудаков тут же договорился о постое — уже с женой тракториста. Все крепко пили всю ночь, не пьянея, и таки под конец запели — протяжно и грустно.

Лучше всех пел тракторист, пел он морскую песню о кораблях в тихой гавани, о рыбаках в далёком краю и о том, что никто не придёт назад. Татуированный якорь на его предплечье болтался вправо и влево, будто команда не знала, стоит ли закончить путь именно за этим столом или двинуться дальше в ночь.

Раевский плакал от жалости к утонувшим рыбакам, несдюжившему кочегару и к самому себе. Он всё больше уверялся в том, что кроме дороги в его жизни ничего нет, и не будет. «Ничего-ничего», — будто болванчик у лобового стекла, кивали головы за столом, и Раевский проваливался в сонное забытьё.

Наутро они выехали, и первое, что увидел Раевский, вывернув на трассу — фуру с огромным медведем на боку, мелькнувшую впереди.

И, чтобы два раза не вставать — автор ценит, когда ему указывают на ошибки и опечатки.

Извините, если кого обидел.

29 октября 2017

Архивариус (День архивного работника. 28 октября) (2017-10-30)

У моего печального друга математика Ивана случилась странная история — пропала у него девушка.

Сгинула, как слизала бы корова языком — да кто найдёт посреди Третьего Рима корову. Полицейские искать бы её не стали — ибо Иван был не родственник, а неизвестное романтическое образование. Веры ему было мало. К тому же он обнаружил, что вовсе не знает, где она живёт — и дни шли за днями. Я думал, мой учёный статистик остынет, но тоска его росла, как бурьян на заброшенном дачном участке. И мы пошли к Архивариусу.

Архивариус очень любил, когда его так звали. А остальных архивариусов отменили, и было теперь имя — архивисты.

В октябре я обязательно поздравлял его с профессиональным праздником, а тут представился странный, внеочередной повод.

Позвонить ему было нельзя — и в этом было некоторое родство Архивариуса с пропавшей. У него действительно не было никакого телефона — ни домашнего, ни служебного. Служебный, впрочем, был — но какой-то специальный, типа кремлёвской вертушки или внутреннего коммутатора.

Мы вышли из метро на Чистых прудах и свернули на узкую улицу — место тут было странное. На углу у Макдоналдса стоял сумасшедший нищий, который посмотрел на нас, изогнув шею. Он посмотрел на нас как-то снизу, и забормотал свою нехитрую историю: «Родился на улице Герцена. В гастрономе № 22. Известный экономист. По призванию своему библиотекарь. В народе — колхозник. В магазине — продавец. В экономике, так сказать, необходим. Фотографируйте Мурманский полуостров — и получаете te-le-fun-ken. И бухгалтер работает по другой линии. По линии «Библиотека». Не воздух будет, а академик будет! Ну вот можно сфотографировать Мурманский полуостров. Можно стать воздушным асом. Можно стать воздушной планетой. И будешь уверен, что эту планету примут по учебнику. Значит, на пользу физики пойдет одна планета. Величина — оторванная в область дипломатии — дает свои колебания на всю дипломатию. А Илья Муромец дает колебания только на семью на свою…»

И мы быстро миновали его.

Но место тут славилось не только безумными нищими.

Идя старой Москвой, внимательный пешеход видел иной город, Москву призрачную — будто едва видимые нити указывали на недостроенные проспекты и призраки снятых статуй.

При прежней власти тут пробивали к центру широкую улицу, но, будто не предвидя заранее, упёрлись в старинный квартал. Улица кончилась, упёршись в Бульварное кольцо, обратив в пыль несколько исторических кварталов. Перед ней стоял дом, который постеснялся сносить знаменитый архитектор-басурман, который построил то здание, в котором сидел Архивариус.

Здание это было гигантским и выходило на две улицы. Что-то архитектору всё же не удалось — он хотел больше стеклянных переходов и окон, но не учёл русскую зиму. Не в силах оказались строители придумать систему обогрева и охлаждения. Не вышла у него и пешеходная зона под гигантскими, стоящими на сваях, корпусами.

Зато остального было в избытке — даже лифты тут были необычные — медленно, но неостановимо движущиеся. Здесь всё остановилось в тот неизвестный год, когда конструктивизм у нас сменился имперским ампиром. А ведь казалось, вот-вот и к мачте на крыше пришвартуется дирижабль. В здании действовала пневматическая почта — по крайней мере, я видел, как Архивариус засунул какую-то бумагу с красной звездой и аббревиатурой «РККА» в пластмассовый пенал и, повернув рычаг, запулил куда-то в глубины здания.

Я ещё спросил, как это всё великолепие не снесли при ремонте. Мой друг, бывший тогда помощником Архивариуса, сказал, что собирались — новый начальник действительно хотел снести всё лишнее, предать анафеме дубовые панели и прозрачные трубы под потолком, заменить всё пластиком и алюминием, но ему сделали внушение. «Сделали внушение» — звучало угрожающе, и я как-то переспросил.

— Нет-нет, с ним всё нормально, — ответил мой друг. — Но он переменил решение. Да и сам переменился.

Это звучало ещё более сильно, но я не стал расспрашивать дальше.

Сейчас мы заказали пропуска, подождали минут пять и поднялись всё в тех медлительных лифтах без дверей, которые двигались, кажется, вечно.

Приятель мой нервничал — и поделом ему было.

Я надеялся, что Архивариус даст ему не совет, не справку, а просто успокоение. Но настоящий мой план был жесток и мне было немного страшно за Ивана — я всегда опасался ситуаций, в которых вход — гривенник, а выход — рубль. Именно так всегда и приходится платить за исполнение желаний.